Рио-де-Жанейро. Карнавал в огне - Руй Кастро

Во имя гигиены, прогресса и модернизации и тех чудес, что они вроде бы должны нам нести, маньяки мегаполиса, вооружившись смертельным оружием — карандашом и чистым листом бумаги, уговорили правителей Рио обратить в прах значительную часть исторического наследия города. Не все было утрачено. Но только потому, что иногда, выслушав некое, казалось бы, замечательное предложение, кто-нибудь все-таки спрашивал себя, а не бредовая ли это идея, случайно. Если бы все сумасшедшие проекты, присланные мэрам Рио, были претворены в жизнь, несколько символов города отправились бы на свалку и мы бы уже не узнали город, в котором живем.

В 1886 году гость из Франции виконт де Курси предложил ни больше ни меньше как снести Сахарную голову, чтобы справиться с проблемой недостатка свежего воздуха в центре, которая, по его предположению, была вызвана излишне узким входом в залив Гуанабара. Если бы Сахарная голова исчезла, город вздохнул бы свободно и вспышки желтой лихорадки, отравляющие жизнь его жителям, прекратились бы. Это будет недешево, признавал он, но деньги на проект можно собрать, продав камень, из которого состоит холм, но не на сувениры. Распилив на блоки, его можно будет использовать для строительства зданий, соразмерных с египетскими пирамидами. Виконт не был экспертом в здравоохранении, градостроительстве или геологии. Он был всего лишь дилетант, начинающий беллетрист, и, значит, был опасен вдвойне — особенно потому, что, как и всякого француза, его окружала толпа бразильцев, с энтузиазмом внимающая каждому его слову. К великому разочарованию де Курси, никто не воспринял его всерьез, и Сахарной голове разрешили существовать и дальше. А что касается желтой лихорадки, несколько лет спустя специалист по санитарии и здравоохранению Освальду Круж победит ее наряду с оспой и тифом при помощи значительно более эффективного инструмента — вакцинации.

В 1929 году еще один француз, Корбюзье, прогуливаясь по Рио, создал новый грандиозный проект. В частности, он предлагал построить виадук на длинных тонких колоннах — гигантскую сороконожку, которая будет тянуться, извиваясь, над улицами, перешагивать через холмы или прорубаться сквозь них тоннелями, изгибаясь параллельно линии берега из центра в Леблон. Погодите, не падайте от ужаса. Это должен был быть не просто виадук, а виадук, застроенный по всей длине пятнадцатиэтажными домами, и, в целом, он должен был вместить девяносто тысяч жителей, а еще эстакады, гаражи, подъемники для автомобилей и ангар для гидросамолетов. В нескольких точках от виадука должны были ответвляться отростки, вторгающиеся в более отдаленные от моря районы — Лапа, Ларанжейраш, Лагоа. По сравнению с ним Великая китайская стена показалась бы перильцами на балконе большой пагоды.

Меня дрожь пробирает от одной мысли, что кому-то пригрезился такой монстр, но мало того — чудище превратили в чертежи и наброски, и, собравшись за столом, мужчины с нафабренными усами всерьез его обсуждали. Представьте только авениду Бейра-Мар с ее симметричными английскими садами, еще только появившимися, мой любимый пляж Фламенгу, чувственные очертания Морру да Виува, залив Ботафого, авениду Атлантика, тоже еще совсем новую и свежую в те дни (и уже вымощенной португальской брусчаткой, выложенной волнами, в память о Лиссабоне), юную, едва оперившуюся Ипанему и Леблон! Все эти исторические памятные места полны жизни, такие красивые и имеющие полное право на существование, а в это время в офисе с закрытыми окнами люди готовят им погибель, может быть, даже и не желая того. Вероятно, они еще не знали, что все, над чем пройдет виадук, ждет медленная и мучительная смерть.

Или все-таки знали? Пытаясь найти оправдания для своего проекта, Корбюзье писал, что, взглянув на Рио из окна самолета, он увидел город, который «будто обходится без малейшего человеческого вмешательства, его красота существует сама по себе», и его «охватило неистовое, может быть, даже безумное желание испробовать здесь человеческие силы: жажда выйти с городом один на один, воля человека с одной стороны, природа с другой».

Такова судьба некоторых городов. Чем больше им посчастливилось с ландшафтом, тем сильнее желание архитекторов бросить вызов природе. Почему Корбюзье не охватывало «неистовое, может быть, даже безумное желание» выйти один на один, скажем, с Каракасом, Манчестером или Детройтом? (Я никого не хочу обидеть.) И было бы очень интересно посмотреть, как он попытался бы провернуть что-нибудь в этом роде в своем собственном городе, Париже, — одного предположения о бетонном черве, змеящемся в небе над площадью Ван дом или Булонским лесом, было бы достаточно, чтобы на него надели смирительную рубашку. А в Рио внимательно прислушивались к его рассуждениям, приносили ему кофе и воду. К счастью, в 1930-м в Бразилии произошла революция, которая изменила политическую систему страны, у нового правительства появились иные приоритеты, и проект засунули в долгий ящик.

В 1936-м Лусиу Кошту, один из многочисленных бразильских учеников Корбюзье, предложил устроить в лагуне Родригу ди Фрейташ университетский городок. Нет, лагуну даже не обязательно будет засыпать. Университет будет парить над водой и отражаться в ней, как в зеркале. Здания будут стоять на длинных тонких сваях — опять длинные и тонкие опоры, — на крышах раскинутся сады «для прогулок между занятиями» с огромными тентами для защиты от солнца; все это будет соединяться между собой мостами и виадуками — вечно эти виадуки! Лусиу Кошту описал проект в письме Корбюзье и подал его министру образования, Густаво Капанеме. Но по той или иной причине, к счастью, он так и не был выполнен. Университетский городок построили в другом месте, и лагуна была спасена, а вместе с ней и все те кариоки, кто может теперь свободно бежать, кататься на велосипеде и гулять рука об руку вдоль ее берегов, идти по ней под парусом и окидывать ее взглядом, и ничто им не мешает.

А стадион «Маракана»? Он проектировался совсем не таким, каким его в конце концов построили для чемпионата мира в 1950-м и каким он, несмотря на несколько ампутаций, дожил до наших дней. Мысль о строительстве стадиона появилась после Кубка мира 1938 года во Франции, когда ФИФА запланировало провести один из следующих мировых чемпионатов в Бразилии. И Рио принял решение построить большой стадион. Первые исследования показали две вещи: во-первых, он должен вмещать больше ста тысяч человек и, во-вторых, строить его нужно в районе Маракана, на месте прежнего ипподрома. В 1941 году префектура Рио-де-Жанейро объявила конкурс, и несколько архитекторов прислали проекты. Все они были отвергнуты. Один из них, творение молодого Оскара Нимейера, предполагал следующее: чтобы зрителям не приходилось взбираться слишком высоко, верхний край трибун должен находиться на уровне земли, а поле — на двенадцать метров ниже.

Да-да, на двенадцать метров. Представьте себе, какую революцию в футболе это могло бы произвести. В этой врытой в землю сковороде без глотка свежего воздуха, раскаленной дыханием полутора сотен тысяч ртов, знаменитые «Фла-Флу» (матчи между «Фламенгу» и «Флуминенсе») игрались бы при температуре в 50 °C; не говоря уже о том, что в районе Мараканы случаются сильные наводнения — достаточно хорошего ливня. Если бы стадион построили именно таким образом, то он периодически превращался бы в крупнейший в мире плавательный бассейн. Вода стекала бы по трибунам, заливала стоячие места, канаву, отделяющую зрителей от поля, траву, затапливала подземные раздевалки, где захлебывались бы игроки и не успевшие сбежать массажисты. Столкнувшись с такой угрозой, бразильскому футболу пришлось бы приспосабливаться пожалуй, мы играли бы в ластах вместо бутсов, — и он ничуть не походил бы на ту игру, которая позже подарила нам Гарринча, Пеле, Зико и Ромарио. Может быть, мы и не стали бы пятикратными чемпионами мира. Но, как сказал журналист Сержиу Августу, зато мы могли бы стать пятикратными чемпионами мира по водному поло.