Потому что я – отец - Михаил Калинин

свой отпуск. С трудом убедил её съездить с подругами куда-нибудь.

Я вглядывался в её лицо. Годы старательно отвоёвывали территорию у молодости. Я одновременно умудрялся разглядеть свою двадцатилетнюю невесту и пенсионерку. Неужели мы с ней состаримся вместе? Большего мне от жизни не надо.

В комнатке для свиданий, где до нас уединялись сотни пар, уютно пахнет деревом. Это настоящий портал, он переносит из тюрьмы в пространство надежды. Никогда раньше мы не были настолько близкими людьми с супругой. Ласковое, долгое объятие при прощании. Она не отпускала меня.

Мгновение, когда она прижалась ко мне, я вспоминал только в самые тоскливые минуты, боясь расплескать из-за пустяков волшебный эликсир светлого переживания. Он действовал. Я успокаивался. Приподнимал подбородок, надменно смотрел вперёд. И это пройдёт!

А ведь тогда она ещё не знала о моей невиновности. Сын проговорился только через полгода. Значит, её забота не знак благодарности.

Шёпотом пропел слова Цоя:

Эй, а кто будет петь, если все будут спать?

Смерть стоит того, чтобы жить.

А любовь стоит того, чтобы ждать.

Ребёнок мой приехал однажды. Взрослый, с обручальным кольцом на безымянном. Тюремная обстановка подавляла его. Из-под правой манжеты выглядывали языки пламени.

– Давно тату сделал?

– Месяц назад.

– Поделишься, что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного. Давно хотел рукав набить.

– Так это ещё и рукав…

– Папа, это моё тело.

– Я не осуждаю.

Не стал допытываться, почему он решился на татуировку именно сейчас, – не хотел обострять трудно дающийся разговор, но поставил бы хороший коньяк на то, что моё долгое отсутствие упростило принятие решения, а может, и предопределило его.

– Покажешь?

Пожав плечами, он нехотя задрал рукав кофты камуфляжной раскраски, насколько позволила ткань. Я успел разглядеть оскал льва, пламя, танцующего человека, разбитый автомобиль.

– Монументально… Вторую руку тоже будешь разукрашивать?

– Пока нет. Гештальт закрыл.

В ответ я чуть не брякнул «Оформил сепарацию», но вовремя прикусил язык. Не хотел, чтобы эта трудная беседа оборвалась, старался сохранить шаткое равновесие.

Мама проплакала несколько часов и ушла. Второй раз мы хотя бы немного поговорили. Я попросил её больше не приезжать, она кивнула с облегчением. Такое общение ей причиняло боль. Отец оба раза остался дома. Никаких сомнений, он осудил меня строже любого суда. Мы договорились с матерью в следующий раз встретиться уже на воле. Я вышел, а папа загремел в больницу с сердцем; навестил его, привёз апельсины. В следующий раз к нему приехал на похороны.

* * *

Иногда меня накрывало.

Я пытался использовать время с пользой: не слезал с турника, упорно работал и много читал – помогало отвлечься, но не спасало от острых приступов уныния.

Люди вокруг снова воспринимались такими, какие есть: одни преступили закон, другие их стерегут. Все мы здесь заключенные – зеки до звонка, тюремщики до пенсии. Стены давят и душат, даже если можно передвигаться без конвоя, наручников и в вольной одежде.

Оставшиеся восемь месяцев до освобождения уже не скромная единица времени на оси моей жизни. Часы внутри периметра – черепахи, они придавлены грузом арестантского быта, как панцирем, медленны и никуда не бегут.

Нет рядом близких, добрых лиц, только хмурые собратья по несчастью. Без лишних улыбок и сантиментов.

На своей шкуре осознал ценность личного пространства. Я ведь всегда думал, что эти разговоры – сказки западных психоаналитиков, утирающих слёзы клиентам за пару сотен баксов в час. Нет на зоне ничего своего, только мысли, сны да жалкие пожитки.

Пытался думать о тех, кому пришлось намного труднее. Вспоминал Виктора Франкла в концлагере, приводил тело в порядок и затыкал матом паникерские реплики внутреннего голоса. «Брейся! Каждый день! Хоть осколком стекла». Отождествлял себя с Посторонним Альбера Камю: Мерсо сожалел, что до заключения ничего не изучал о смертной казни – я ведь тоже не интересовался тюремной жизнью. Думал об осуждённых тройками по выдуманным делам на основании доносов и выбитых признаний; о каторжниках, угодивших за решётку на десятилетия, пытался доказать себе – бывает гораздо хуже, я практически на курорте! Отпускало не всегда.

«Хватит жалеть себя! Соберись. Этот день прожит. За ним будет такой же. А потом еще десятки и сотни похожих – их надо перетерпеть. Ты здесь не потому, что совершил непоправимое. Если есть, ради чего пожертвовать год жизни, значит, топчешь землицу не зря.

Такое случалось с миллионами людей. Ты не будешь последним. Так чего нюни распустил? Ждал простой жизни? Расскажи это отцу, хоронившему сослуживцев в Афганистане.

Ты крепкий. Прожил сорок лет, и здоровья хватит на столько же.

Рядом обычные пацаны, с теми же проблемами. Тебя не избивают и не насилуют. Работа сносная, после шести отдых. Голодом не морят и не пытают. Здесь нет отморозков. Эта ерунда продлится всего несколько месяцев. Ты – ещё один мужчина, которому досталось такое испытание. Пройди его, подобно многим, с высоко поднятой головой. Гордиться нечем, но, если не получится, будешь себя презирать.

Человек выживает везде и ко всему привыкает. Больше не подскакиваешь ночью от каждого шороха, как в первую неделю. Тебе есть ради чего возвращаться на свободу. Там два самых близких человека, старая-добрая кухня и чашка горяченного чая на столе. Уже немало. Заканчивай с соплями! Завтра наступит новый день. Значит, звонок ещё ближе!

Ты сильный. Сука, ты справишься! Ещё никогда не лежал на лопатках. И не будешь!»

На последнем слове спрыгиваю со шконки и исступлённо отжимаюсь на кулаках, пока не начинает бить в висках и не подкашиваются руки. Бессилие изгнано из головы физическим изнеможением, можно ложиться спать. Ещё повоюем!

Воспоминания и планы на будущее – богатство первохода, а требовательный тон внутреннего голоса – средство выживания.

* * *

Начальник колонии перед строем покровительственно пожелал мне больше не возвращаться. Соседи крепко обняли. Когда-нибудь и они встретят свой долгожданный день.

Затерянный городишко, до него из колонии добирался больше трёх часов. Бежать домой! Но хочется сначала хлебнуть свободы. Воздух за периметром другой, я словно в лесу после загазованного города. Небо не в клетку. Иду куда глаза глядят, пока несут ноги. Обошёл эту дыру вдоль и поперёк, но так и не нагулялся. Алкоголь можно раздобыть и за решёткой, но купить первую бутылочку пивка, широко улыбнуться пухлой, румяной продавщице, надолго приложиться к горлышку, стоя на обшарпанном крылечке продуктового магазина, выдохнуть и щуриться, глядя на солнце, – осколочек счастья, с него я начал собирать мозаику новой жизни.

Билет на поезд как