Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв

хуже… Ему нельзя было так меня обкрадывать, нельзя!..

Я поцеловал ее и сказал о великане, как он зацепился за порог. Мы выехали на шоссе – пустынное и чистое. Из-за города вставало солнце и ослепляюще било мне в глаза.

– Мы сейчас поедем прямо ко мне, – сказал я, – а в понедельник заберем Аленку.

Мысль эта пришла мне в голову мгновенно, и я ощутил, как под шляпой у меня упруго выпрямились волосы, вздыбленные ознобным восторгом, похожим на ужас.

– Куда к тебе? Что ты говоришь?!

Ирена отодвинулась от меня к дверке.

– На Гагаринскую, – сказал я. – В воскресенье мы обвенчаемся в Духовом монастыре. Ты будешь в белом платье!

– Что ты говоришь? В каком монастыре? Ты сошел с ума!.. Он убьет сперва меня, потом тебя и… всех!

– Убьет? Этот кожаный мешок с опилками? Я распорю его по всему шву, вот так! – показал я рукой, как распорю его.

– Я тебя боюсь! – воскликнула Ирена. – Высади меня, пожалуйста, тут. Останови!

Мы уже въехали в город. Он был еще малолюден. Я погладил Ирену по плечу и сказал, что довезу ее до моста, а там она дойдет сама.

– Конечно, там дойду, – сказала она, как заблудившийся было ребенок, которому показали дорогу к его дому. – Не надо так больше пугать меня, ладно?

И все-таки день этот получился для меня хорошим. Я тогда проспал, – прилег на раскладушку, не раздеваясь, а когда проснулся, шел уже двенадцатый час. Я спустился в подъезд, чтобы позвонить Ирене и спросить, как быть. Она подумала и голосом Владыкина сказала, что все порядочные советские люди имеют обыкновение спать ночью.

– Днем они, товарищ Кержун, созидают!

– В том-то и дело, – сказал я.

– Это не оправдание. У вас есть какие-нибудь уважительные причины опоздания на работу?

Я признался, что в самом деле боюсь попасться Владыкину на глаза.

– Я вам не Владыкин, а Вениамин Григорьевич!

Ей почему-то было весело.

– Ты что там дуришь? – сказал я.

– Пришла вторая телеграмма. Там решили заехать в Ставрополь, – сказала она. – А Владыкин с нынешнего дня в отпуске. Что же касается председателя месткома товарища Волнухиной, то ее тоже нет сейчас в издательстве. Она завтра утром отбывает в Сочи. Тебя это устраивает?

– Вполне, – сказал я.

– Очень рада! А почему ты всё же спишь днем, а не ночью?

– Да вот связался с одной полуночной шалавой, – сказал я.

– Ах, вот что! А она в самом деле шалава? Или только шалавка?

– Шалавка! – сказал я.

– А она хорошая?

– Так себе…

– А ты ее любишь?

– Очень!

– А она тебя?

– Это пока не совсем ясно ей самой.

– Ах ты пижон несчастный! Мало тебя били тогда женским чулком! Врун детприемовский! «Мои „Альбатросы“ печатаются, видите ли, в двенадцатом номере».

– Ты чего там разболталась? – сказал я. Мне очень хотелось видеть ее в эту минуту. – Когда мы нынче встретимся?

– В три часа дня в издательстве. Я приду с Верой, чтобы взять у ней рукопись для доработки. Пожалуйста, веди себя тогда прилично, ладно?

– Шалавка ты, – сказал я.

Когда они появились, я встретил их стоя молчаливым поклоном из-за своего стола. Полноте добротности поклона мешала, конечно, шляпа на моей голове, но тут ничего нельзя было поделать, и Вераванна, уже разомлело приуготовленная к отбытию в Сочи, решительно игнорировала его, а Ирена сделала мне за ее спиной легкий грациозный кникс. Она, наверно, сознавала, как искристо блестят и торчат ее глаза, и, чтобы скрыть это от Верыванны, сразу же прошла к окну. Я тогда тайно поблагодарил судьбу за всё мне уже посланное в жизни, от детприемников и до чулка с оловяшкой, так как подумал, что без всего этого нам бы не жечь с Иреной своих костров. Еще я подумал – но уже совсем сумасбродное, специальное для Верыванны, – что вот возьму и вскочу со стула и подниму на руки Ирену и поцелую ее в глаза, и не по одному разу, а по четырежды четыре, и что ты нам сделаешь, попа ты этакая? Завизжишь, как подколотая свинья? Ну и визжи!

– Вот, Ириш. От закладки на триста седьмой странице, – томно сказала Вераванна. Вид у нее был скорбно-страдальческий, и рукопись она протянула Ирене через стол, не вставая со стула.

– А сколько там всего? – спросила Ирена в окно, не оборачиваясь.

– Четыреста шесть… Остались какие-то пустяки. Ну сколько тут, господи! Тебе это на три вечера…

– Конечно… Мы ведь условились, – вибрирующим голосом сказала Ирена. Она припала к подоконнику, заваленному книгами, и я заметил, как содрогаются ее плечи в беззвучном смехе. Было непонятно, какой бес ее разбирал, но мне оказалось достаточно одной догадки, что она боится взглянуть на меня, чтоб нам не расхохотаться одновременно, как в свое время в лесу, и меня начал душить смех. Я заклинал себя удержаться от желания взглянуть на Веруванну, – она что-то подозрительно притихла, но взглянуть очень хотелось. Она по-прежнему держала на весу рукопись, где для Ирены «остались какие-то пустяки», и, привлеченная моими горловыми звуками, похожими на подавляемую икоту, глядела на меня брезгливо и удивленно.

– Если б вы только знали, что́ тут написано! – сказал я ей и так же, как и она, приподнял над столом свою рабочую рукопись. Тогда всё еще могло обойтись благополучно, не скажи она капризно «отстаньте от меня, пожалуйста, очень мне нужно». Но она сказала это – и я рассмеялся.

– Вера!.. Иди скорей! Ты только посмотри, что тут творится, – задушенно сказала Ирена в окно. Вераванна подошла к ней, и неизвестно, чем бы всё это кончилось, не войди тогда к нам тот «бывший» художник, от имени которого я разговаривал с Иреной по телефону, когда у нее торчала Вераванна. Он заглянул в дверь, оставаясь в коридоре, – сердитый, о чем-то думающий и с трубкой, как в первое свое появление.

– Аришенька? Рад тебя видеть, деточка, – сказал он Ирене, заметив ее, и было видно, что он на самом деле обрадовался. Ни с Вераванной, ни со мной он не поздоровался,