Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

Рыхлый вздрогнул и кивнул первому бандиту, который бил стальным прутом:

— Заткни ей пасть, суке!

Тот подошел к Ларэ, одним движением руки перевернул ее на живот, накинул на голову полиэтиленовый пакет и передавил концы. Ларэ схватила ртом спасительного воздуха, сколько смогла, и закрыла глаза:

«Скорее бы… Только бы скорее… Нужно успеть умереть до маминого прихода…»

Она выдохнула отработанный легкими воздух и попыталась задержать дыхание. Внутри глаз медленно, слева направо поплыли тучи, они были большие и черные, как в страшной сказке, где все время ночь и поэтому все кругом черным-черно. А потом они разделились на мелкие тучки, тоже черные, и те потекли уже быстрей, задевая и цепляясь друг за друга. А потом они кончились, и небо снова стало белым-белым, как молоко, — сразу стало, в один миг, — и откуда-то вылетело солнце, вылетело, как ракета, и загорелось ярко-ярко — и захотелось зажмуриться, и Ларэ зажмурилась, но глаза, наоборот, не закрылись, а распахнулись еще шире…

Одновременно она открыла рот, машинально, чтобы прихватить еще воздуха, много воздуха, но схватить не получилось, потому что не давала пленка…

Рыхлый пнул ее ногой в голову:

— Ну, чего, сука, надумала говорить? — он снова кивнул первому, который заведовал умерщвлением. — Добавь-ка, а то этому пидору, как с гуся вода всё.

Бандит поджал края у пакета и стянул их ближе к центру…

…Пленка надвинулась на лицо совсем близко и, соединившись с кровью, прилипла к лицу, придавив ресницы. Ларэ сделала почти рефлекторное усилие и закрыла глаза. И тут же угасающее сознание определило — это не пленка, это ткань… Тонкая ткань носового платка, того самого, целовального, над бутылочкой… И это Юлик так сильно, но аккуратно расправил его по лицу Ларэ… Расправил и внезапно резко припал к ее, Ларэ, губам. И пытался разжать их и поцеловать в самый центр, в самую влажную их мякоть, но платок словно прирос к лицу и не позволял добраться до них, ни до краев, ни до самой сердцевины, ни до чего… Ларэ попыталась было помочь Юлику, она тоже хотела скинуть прочь ненавистную эту преграду, но руки не слушались, они как будто окаменели, и она не могла оторвать их от пола, а сам Юлик почему-то другим способом помочь себе не хотел, а только все прорывался и прорывался губами сквозь тонкую ткань платка, прорывался и прорывался…

— Даже не корчится, падло, — не отпуская краев пакета, сказал бандит и придавил спину Ларэ коленом к полу.

…В этот же момент чья-то рука дотронулась до ее спины и нежными круговыми движениями начала растирать ее вместе с мыльной пеной…

«Мосейчук… — подумала Ларэ. — Как хорошо, что он снова рядом… Что он снова мой учитель…»

…Отовсюду полилась вода, и она лилась, не прекращая… И струи этой ласковой воды омывали ее кожу, ее бедра, ее новую грудь, настоящую, размером два с половиной, ее живот… и стекали вниз, по ногам, проливаясь по икрам, щиколоткам, стопам… И вновь охнуло внизу, у крестца, и отдалось за грудиной, где молотилка… Но молотилка на этот раз не завелась. Она дернулась… раз… еще… еще… и заглохла…

— Мудаки, — презрительно произнес третий бандит, тот, который был с бритвой, и сплюнул на пол. — Объяснять сами всё будете. Меня здесь не было… — он развернулся и пошел на выход…

Рыхлого потом били страшно, били те же самые бандиты, что вместе с ним убивали Лариосика, но до смерти не убили, а велено было поставить его на счетчик…

Старший следователь Слепаков получил взыскание в виде предупреждения о неполном служебном соответствии и остался на прежней должности…

Инсульт, опрокинувший Изабеллу Владиславовну на пол, в промежуток между убитым Лариосиком и «Днями Турбиных», отлетевшими в сторону дверного проема во время второго, бандитского, обыска, уложил ее надолго в Боткинскую неврологию с неясными для будущих коммерческих тиражей перспективами…

Тихая старушка Анна Андреевна, обнаружившая в чемодане под кроватью остаток наркодолларов, честно ходила навещать Изабеллу Владиславовну, чтобы утешать, как было можно, и разговаривать. Деньги вместе с чемоданом она перенесла в квартиру Тилле, но оставила себе небольшую часть, поменяв по курсу, чтобы купить потом, когда все уляжется, новый холодильник…

Прием в немецком посольстве начинался в восемь, сегодня, а приглашение Юлия Фридриховна обнаружила у себя на столе, в издательстве «Мировая драматургия», без четверти шесть, когда окончательно разложила вдоль длинной стороны стола в порядке возрастания глав перевод с последними правками, уже окончательно выверенный, но внести правки в компьютерный файл она все равно не успевала. В связи с неожиданной находкой, начать писать послесловие к пьесе, тоже заказанное редакцией одновременно с переводом, было делом на сегодня уже совершенно невозможным, несмотря на приготовленный к вечернему процессу сочинительства трехтомник Корнблатта, немецкого драматурга начала века. Мода на него в последнее время стала повсеместной, стартовав одновременно везде: в ведущих столичных театрах, в многочисленных антрепризах и даже — в провинции, и, к радости Юлии Фридриховны, обозначила вызов засилью пошлых и неумных книжек, миллионами разноперых экземпляров, замусоривших московские книжные прилавки. Правда, любимого ею Брехта эта мода тоже заслонила собой, но ненадолго, надеялась она, на время — потом они оба, лучшие в XX веке немецкие драматурги, пойдут рука об руку и непременно с ее, Юлиной, помощью…

Трехтомник был ее собственным, изданным, как ни странно, в Германии, в 1938-м, при фашистах, когда, наоборот, все талантливое выжигалось там на корню, и стоил безумных денег. Достался же он ей почти даром — в обмен на бывшую в употреблении, однако вполне еще пригодную, стиральную машину «Малютка», что без всякой надобности уже восьмой к тому времени постперестроечный год бестолково занимала место у Владика в гараже, на антресолях. Трехтомник содержал все из написанного рано умершим Корнблаттом: пьесы, эссе, переписка с друзьями и почти все о нем: статьи, рецензии, воспоминания. Тогда она и узнала, изучив третий том, что над пьесами Корнблатта в середине тридцатых плакал сентиментальный многодетный Геббельс, идеолог третьего рейха, плакал и рыдал, онанируя в туалете собственной канцелярии. И по этой, вероятно, причине не сжигал его пьесы, а наоборот — приказал издать ставший библиографической ценностью трехтомник.

Владлен Евгеньевич тогда, помнится, поразился обнаружившейся у жены предпринимательской жилке и сделку сумел оценить по достоинству. Сам он немецким не владел, то есть, читал и говорил неплохо, конечно же, но не так все-таки безукоризненно, как владел другими пятью, основными для него, филолога, переводчика и эссеиста, языками — тремя европейскими и двумя восточными.

В отличие от мужа Юлия Фридриховна, имея поразительную одаренность к языкам, к своим пятидесяти шести годам так и не удосужилась отступить хотя бы на полшага в сторону от любимого немецкого, на запад или на восток — неважно, рассматривая такой поступок как предательство по отношению к единственному и неповторимому на целом свете слиянию букв и звуков и их причудливому, гортанно-нежному сочетанию, соединяемым, в свою очередь, в отдельные фразы и законченные предложения так изысканно и органично, как соединить подобное ни в одном другом языке, включая родной, наверняка было бы невозможно.