Соблазны французского двора - Елена Арсеньева

У Маши похолодели пальцы.

– Странно, странно, – задумчиво повторил барон. – Вот и березка, которую я напоил напитком, что вы мне столь заботливо предлагали вчера ночью, – до сих пор спит мертвым сном.

Следуя за его взглядом, Маша посмотрела в угол, где в кадке поникла тоненькая березка (спальня была украшена множеством живых растений, словно уголок зимнего сада), еще вчера весело зеленевшая, словно за окном царила весна, а не осень. И только тут до Маши дошел смысл его слов!

– Боже мой… Боже мой… – Горло у нее перехватило. Не в силах ничего сказать, она огромными, исполненными ужаса глазами вглядывалась в лицо барона, и, отвечая на все ее невысказанные вопросы, он кивнул:

– Я все знаю, Мари. Я все понял, так что не трудитесь новой ложью усугублять старую.

Он разжал пальцы, и жемчужинка покатилась по подушке, скрылась в складке простыни. «Не могла ты там вчера остаться, что ли?» – подумала Маша с такой ненавистью, словно эта несчастная пуговка была единственной виновницей свершившегося. А барон, разгадав ее мысли, невесело усмехнулся:

– Дело совсем даже не в ней. Это так… мелочь, маленькая деталь общей картины, которая начала вырисовываться передо мной еще две недели назад, когда надменная графиня Строилова, одна из ближайших наперсниц княгини Ламбаль, фаворитки королевы Марии-Антуанетты, двойной агент, равно старающийся и для канцелярии Безбородко, и для Монморена[36], член женской масонской ложи, вдруг на том знаменательном балу бросилась мне на шею и принялась на блюдечке преподносить руку и сердце своей прелестной племянницы. Но она забыла, с кем имеет дело! Возможно, лучше мне было бы оставаться в неведении, но моя работа приучила меня всегда держать ухо востро. Впрочем, красота ваша меня околдовала! Я голову потерял, я подумал, почему не взять то, что в руки идет, ежели моей женою сделается сие воплощение красоты и невинности?

В голосе его не прозвучало ни малейшей иронии, но Маше это великодушие было как нож в сердце.

– Итак, я позволил вашей тетушке всячески ускорить нашу свадьбу, да я и сам желал этого всем сердцем. Я гнал свои сомнения, однако вчера вечером, по какому-то наитию, я поведал графине Евлалии историю моего первого брака… вы видели, не сомневаюсь, после этого свою тетушку и знаете, что ее чуть удар не хватил. Теперь мне кажется, я все понял еще тогда – или немного позднее, когда вы чуть ли не силком вливали в меня это самое питье! Но, боже мой, Мари, я не гневался на вас даже тогда! Я каждую минуту ждал вашего признания!

«Да ведь я только и желала, чтоб во всем вам открыться!» – хотела крикнуть Маша, но из ее груди вырвался лишь слабый стон.

Он продолжал:

– Я ведь не зря сказал вашей тетушке, что простил бы Ольгу, когда б она созналась мне во всем. Я ждал вашего признания, как манны небесной, мечтая о близости меж нами не только лишь телесной, но и духовной. О, les illusions de l’amour![37] Вы ушли… а на ваше место явилась эта девка.

Маша привскочила на постели, глядя на него во все глаза:

– Так вы узнали сразу?!

– Мари, какое вы дитя! – холодно произнес Димитрий Васильевич. – Неужто вы не знаете, что любимого человека окружает для любящего некий ореол? Я всего лишь раз коснулся ваших губ, но вкус их уже не смог бы спутать ни с какими другими. Ваш запах, ваше дыхание, шелковистость ваших кудрей… – У него перехватило дыхание, и он не тотчас смог продолжать. – Неужто вы думаете, что я смогу спутать свою любимую со случайной шлюхой, которая развязно залезла ко мне в постель и сразу принялась срывать с меня последние одежды?

Нет, не эти постыдные подробности потрясли Машу. Она вспомнила скрип кровати – и вдруг почти закричала, вне себя от ревности:

– Да коли так, отчего же вы сразу не вышвырнули прочь эту девку, а оставили ее при себе на целых три часа?!

Если Маша надеялась увидеть смущение в лице мужа, то напрасно. Взор его был по-прежнему бесстрастен.

– В первую минуту я был столь потрясен, уязвлен в самое сердце, что совершенно растерялся. Я никак не мог переварить ту новую пищу для ума, которой попотчевала меня злая судьба. Но через некоторое время… сознаюсь, через некоторое время я остался из любопытства! Эта девственница, которая действовала с проворством и навыками первейшей парижской кокотки, и медведя зимой могла бы поднять из его берлоги!.. А что, сударыня? Вас это уязвляет? Вы предпочли бы видеть меня ничего не ведающим рогоносцем или несчастным, несостоявшимся любовником? Вам не по душе, что я решил извлечь максимум удовольствия из той гнусной ситуации, в которую был вовлечен вашею волей?

– Не мучьте меня! – в отчаянии выкрикнула Маша. – Ради бога, не мучьте!

– Да… – тихо проговорил Димитрий Васильевич. – Это мне тепе́рь уже все равно, а ведь вчера, когда обман ваш сделался мне явствен, я тоже готов был вскричать со слезами: «Не мучьте меня!..»

Он поднялся с постели и запахнулся в шлафрок.

Сейчас, с растрепавшимися волосами, осунувшийся после бессонной ночи, барон казался совсем молодым. Синим, холодным огнем горели глаза его, и сердце Маши защемило от ощущения невосполнимой, безвозвратной потери.

– Объяснимся до конца, сударыня, – сурово произнес барон по-французски; и говорил далее только на этом языке, словно бы враз отгородившись чужой речью от всего того родного тепла, что еще оставалось в его душе к жене… если еще оставалось! – Мне необходимо знать, понадобился ли я вам просто как выгодный супруг или мне уготована более почетная роль?

– Я не понимаю, – робко подняв на него глаза, проговорила Маша.

Корф цинично усмехнулся в ответ:

– Неужто, мадам?! О, сбросьте вашу маску! Невинность вам пристала, не спорю, но нежные краски ее несколько поблекли, поистерлись нынче ночью! Вы меня не поняли – так я спрошу еще раз: означает ли наш скоропалительный брак то, что вы беременны и мне предстоит дать свое имя вашему ублюдку?

Маша, стоявшая на коленях в постели, покачнулась. Сейчас она впервые от всего сердца пожалела, что нож Григория, приставленный к ее горлу, не соскользнул и не перерезал яремную вену. Право слово, даже утонуть в болоте казалось ей теперь милее, чем пережить то, чем обернулась их с тетушкою «удачная охота» на балу!

Говорить она не могла, только едва заметно кивнула, но Корфу этого было вполне достаточно.

– Та-ак… – проговорил он хрипло. – Та-ак…

Какое-то время в комнате царило молчание. Наконец Корф изрек столь спокойно, кратко и точно, словно несколько часов обдумывал свои слова:

– Положение мое, а прежде всего – интересы дела и, стало быть, отечества не дозволяют мне пойти на скандальный развод. То есть мы принуждены оставаться в супружестве, но ежели не судьба нам стать Филемоном и Бавкидою[38], уж не моя в том вина! Однако, сами не зная того, вы поставили своего ребенка в очень печальное положение: я не смогу признать его.