В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

О давнем инциденте с Мастером он привык думать как о замечательном фокусе, о котором теперь уже не боялся никому рассказывать, приговаривая: «Силен был мужик, да…». Но, в сущности, он даже и в эти слова не особенно верил и вспоминал о «фокусе» по большей части для развлечения гостей. С Мастером же за годы профессиональной деятельности он просто сжился, как с соседом. Они уже и правда не могли друг без друга. И то, что один работал гением, а другой старшим научным сотрудником, мало что меняло в их добрых отношениях. В глубине души Михаил Созонтович был уверен, что работать гением так же, в сущности, скучновато и нелюбопытно, как и научным сотрудником.

Но при всем том волнение сегодняшнего дня было ничуть не наигранным. В личной жизни Михаила Созонтовича приезд выставки был событием и в некотором роде итогом. К тому же после смерти жены не осталось у него людей ближе, чем сын, плавающий каперангом в Заполярье, и Мастер. Если бы еще не сны, которые повадились в его налаженную жизнь, чтобы ощипывать перья и сворачивать шеи его послушным дням, и с которыми он не знал, как бороться! Иногда Михаил Созонтович готов был всю вину за них свалить на Мастера, которому зачем-то вздумалось дразнить его с того света, хотя в загробную жизнь он никогда не верил, а всегда верил в чувство юмора. Но что поделаешь, кроме карикатурно – старческого «кхе-кхе!», не было у него против снов другого аргумента, да, похоже, и это был не аргумент.

В музей он поспел раньше, чем контейнер, о приближении которого, однако, уже звонили. Не успел он вынуть из кармана письмо от сына, как в кабинет постучали. Михаил Созонтович только внешне иногда выказывал недовольство рабочей суетой, но, в сущности, любил, когда его отвлекали.

– Прошу не стесняться! – сказал он громко и вернул письмо в карман. И заменил очки для чтения на вдальсмотрящие. И раскрепощенно расстегнул под галстуком пуговицу рубашки.

– Михаил Созонтович, мы билет принесли. – На пороге стояли два молодых художника, оба – вчерашние выпускники училища. Встречая в коридоре, он звал их по именам.

– Что ж, будем смотреть, – благодушно сказал Михаил Созонтович, предлагая им садиться. Васин, как всегда, хмуро определился на краешке стула и стал нервно наматывать на палец шелковую нитку миниатюрного ключа. В этой позе он, казалось, вполне мог обойтись и воображаемым стулом. «От чего у него, интересно, этот ключик? – не к месту подумал Михаил Созонтович. – И всегда-то смотрит волчонком, как будто вокруг одни ретрограды». Мрачных людей Михаил Созонтович не любил, полагая, что за мрачностью скрывается обычно необоснованное самомнение. Но Васин был талантлив, и основная часть работы по рекламе делалась им – этого Михаил Созонтович не мог не признать. К тому же работоспособен как черт.

Перед ним лежал проект билета на сезонную выставку. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что работа выполнена прекрасно. С одной стороны. А с другой – тот же мимолетный взгляд профессионала, не прибегая к линейке, вынужден был работу забраковать. Билет был неформатен. Сколько раз Михаил Созонтович предупреждал Васина о соблюдении формата, сколько раз тот переделывал по его требованию работы, но по-прежнему продолжал держать себя независимым художником. То на плакате даст лишнюю краску, так что в хронически сжатые сроки никто не берется его печатать, то замельчит рисунок – изящно, однако ни одна из отечественных машин не справится и вместо изыска выйдет грязное пятно.

Михаил Созонтович имел правило разговаривать с подчиненными уважительно, как с детьми. Он готов был объяснять одно и то же много раз, уверенный, что в конце концов его поймут или, на худой конец, привыкнут к вещам, которые же самоочевидны. Вот и теперь он решил не давать воли эмоциям. Достал фирменный музейный конверт и положил его рядом с представленным ему билетом:

– Вот я беру этот замечательный билет, – начал Михаил Созонтович, – и хочу послать его нашему уважаемому Е. Е. (он назвал по имени-отчеству известного в стране художника). Пытаюсь, конечно, как полагается, аккуратно вложить билет в конверт, чтобы, значит, отнести на почту (свои слова Михаил Созонтович для ясности сопровождал демонстрационным показом). Не лезет (тут он, естественно, не на шутку огорчился). Но я человек настырный – иду на почту. «Не найдется ли у вас, барышня, конвертика, для этого вот замечательного билета?» – барышня, конечно, отвечает не сразу, ну да я не обидчивый (Михаил Созонтович желал показать, во-первых, свою полную доброжелательность, а во-вторых, что и целый набор добродетелей не в силах помочь разрешению задачи, которую по своему неразумению задали ему эти художники, а попробуй-ка еще собери в одном человеке столько бесценных качеств). «Конвертиков, молодой человек (это она мне), – Михаил Созонтович хихикнул, – нет, а потом это будет уже не письмо, а бандероль». Перемножаю я цену этой одной бандероли на пятьсот – бог мой, да у меня и денег-то таких нет!..

Плавную речь Михаила Созонтовича прервал огонек селектора. Он включил тумблер. Тут же, словно по световой команде, вскочил Васин. Товарищ попытался задержать его. «Да ну, одна песня!» – огрызнулся тот. Сердце Михаила Созонтовича снова напомнило о себе. «Этот, пожалуй, действительно когда-нибудь укусит», – подумал он.

– Михаил Созонтович, контейнер прибыл, – услышал он голос секретаря директора. – Вас ждут во дворе.

– Я извиняюсь перед вами, – сказал Михаил Созонтович и, взволнованный, поспешил из кабинета.

Контейнер въезжал во двор, сопровождаемый эскортом милиции. Тут же разворачивало свое хозяйство телевидение. Все говорило о том, что торжественная минута наступила. Михаил Созонтович забросил в рот таблетку и стал жевать ее. «Ну вот и здравствуйте», – сказал он вполголоса. Со стороны могло показаться, что он приветствует милицию.

Разгрузка ящиков, оформление документов, обмен любезностями с сопровождающими выставку иностранцами, переговаривающиеся в микрофон телеоператоры – все перемешалось в сознании Михаила Созонтовича, и всему он улыбался, как гулу, который неизменно сопутствует празднику. Наконец ящики перенесли в зал и начали вскрывать, к неудовольствию климатологов включили жаркое освещение, заработали камеры, и все стали переговариваться тихими голосами. Даже солнце в окне казалось пасмурным из-за этого электрического купола, и было душно, было церемонно, как на похоронах.

Михаил Созонтович помогал распаковывать картины и не сразу понял, что тоже попадает в кадр. Ему было приятно сознавать, что всякое тщеславие в эти минуты спало в нем крепким сном. И в то же время он чувствовал, что присутствие его в кадре, быть может, помимо воли операторов было продиктовано какой-то высшей справедливостью и, что особенно важно, продиктовано без какого-либо участия или нажима с его стороны. Он был безразличен ко всему внешнему, хотя в то же время успевал оценить это безразличие и как бы контролировать его. Но главным сейчас для него были действительно картины, которые выплывали одна за другой и становились рядком вдоль стен.

Большинство картин были ему известны, некоторые он видел впервые. Собранные вместе, они производили впечатление музыкальной волны, которую художник выхватил из мирового, непрерывно созидающего, океана. Сам он при этом продолжал видеть весь океан, и это чувствовалось. Сравнение с мировым океаном не возникло, однако, в сознании Михаила Созонтовича. Нескромность он давно преодолел, даже в мыслях. Но от картин Мастера исходило почти физическое ощущение ветра, так что Михаил Созонтович, несмотря на стойкий жар ламп, почувствовал, что его знобит. И сердце начало болеть еще сильнее, не реагируя на валидол.