Якутия - Егор Радов

- Ну что ж, - задумчиво сказал он. - Пойдемте куда-нибудь. Наконец-то будет город, душ, еда и свет. У вас телефон?

- Телефон? - переспросил Жукаускас.

- Телефон Павла Амадея Саха.

Софрон хлопнул себя ладонью по ляжке и усмехнулся.

- Вот, блин!.. Как же вы все помните! Значит, вы прикидывались? А ваша Еврея? Или кончилось действие жэ, как говорил Август? Телефон у меня здесь. Деньги, телефон. Все в порядке. Может быть, свяжемся с Дробахой?

- Да ну его! - устало проговорил Головко. - Я дико хочу есть. Я хочу есть, хочу сесть в кресло и смотреть большой цветной телевизор. И читать коммунистическую газету. И чтобы все было ясно и плохо. И чтобы не было евреев. Ведь мы сутки ничего не ели!

- Вы ели какой-то бутерброд. А вот я вообще ничего! Я сейчас с ума сойду!

- Мне так надоела моя сумка... - пробормотал Головко. - Она такая тяжелая... Неужели это все для чего-то нужно?! Вот, например, пожалуйста. Мирный. По-моему, здесь и так все нормально. И страшная жара. И настоящие небоскребы и пальмы! И вообще все.

- А Дробаха нам ничего не говорил! - подхватил Софрон.

- Да. Вы видите эту чудную траву?

Головко сорвал нежную, пушистую верхушку растения, которым было засажено все вокруг; оно пахло степью и зноем, ее мягкие кисточки были синевато-оранжевыми, и не было ничего более противоположного ему, чем тундра, снег, или поселок Кюсюр.

- А вы видите, что там впереди? Шоссе, город, огни, восторг! Что же это значит?! Вы здесь были?!

- Никогда... - прошептал Головко, перекинув сумку на другое плечо.

- И я... - ошарашено сказал Софрон. Они шли по траве, приближаясь к светящемуся фарами машин шоссе. Головко остановился, снял куртку и остался в легкой майке. Жукаускас расстегнул куртку, но не снял ее. Они вышли на шоссе, сверкающее фосфоресцирующей дорожной разметкой, и тут Головко молча указал куда-то вперед.

- Что? - крикнул Софрон и посмотрел туда. Он увидел низкое небольшое здание справа от шоссе, и на нем горели зеленым и красным светом две буквы П.

- Пэ-пэ, - сказал Головко весело. - Пневматический путь. Молодец, пилот, доставил нас в лучшем виде!

- Спасибо Августу, - обрадовался Жукаускас. Они пошли туда, перейдя через прекрасное, ровное, словно ледовая дорожка на стадионе, шоссе.

Около входа Головко помедлил, потом резко толкнул дверь и вошел в проем. Дверь оказалась круговая, и Софрон быстро вступил в свой отсек и пошел вперед, смотря в широкую спину Головко. Они оказались в светлом вестибюле красного цвета. Никого не было кроме молодой якутки в розовом костюме, на рукавах которого переливались сине-бордовые блестящие буквы П. Жукаускас и Головко остановились, потом Головко шагнул вперед.

- Извините... - нерешительно сказал он.

- Ялду, шу-шу, слушаю, ура, мои радостные! - улыбаясь и кланяясь, немедленно ответила якутка.

- Нам бы нужно в центр...

- Уа! Лы - сюда - уан-ту-фри, стопка и вы тама. Парочка рубляшников с носа мэна, луковица и любовь!

- Я ничего не понимаю... - шепнул Софрон.

- Тихо вы!.. - оборвал его Абрам. - Давайте четыре рубляшника.

- Нате.

Абрам протянул синие бумажки якутке. Ее сияющая улыбка тут же была омрачена выражением глубокого сожаления и грусти.

- Же ту грюшничаю, шо - лы - ку - сы - уан - ту - фри - фо - синк! Нужа отра деньга, и фуфы.

- Да что же это!.. - отчаянно проговорил Софрон.

- Помолчите! Еще один.

- Да, пожалуйста!

Головко дал якутке еще одну бумажку. Опять же на ее широком лице засияла восхитительная улыбка.

- Грация! Плена! Спасибушки, милые! Прошу пани в Пневмопуть. Жу-жу!!!

Она указала руками куда-то вперед, и Жукаускас вместе с Головко подошли к стене. Стена вдруг раздвинулась, и они увидели, что внутри находится закругленный вагон с мягкими креслами. Они быстро прошли туда, сели в кресла, и тут же стена опять задвинулась.

- Жу-жу!! - сказал приятный мужской голос в динамике. - Осторожно, великие люди, следующая остановка <Жеребец>.

- Я сейчас опупею... - сказал Софрон.

- Ничего приятель! - воскликнул Головко. - Да здравствует бытие!

Со страшной, но почти не ощущаемой скоростью они неслись вперед в вагоне, где больше не было никого. Через три станции после <Жеребца>, называемых <Амба>, <Эль-Тайга-Паса>, <Мирная Люся>, на станции <Трубка> вошло шесть человек. Один был одет в зеленые шорты с изображением на них желтого пеликана, держащего в клюве розовую рыбу; другой был лысым и мускулистым, словно натренированный борец; две женщины несли синие сумки с белыми пакетами внутри; старичок глупо хихикал, сжимая гантель в руке; а подросток был на больших оранжевых роликах, и за спиной его висел бежевый воздушный шар. Все они расселись в креслах, только подросток остался стоять. Вагон опять поехал вперед, и никто не смотрел ни на Жукаускаса, ни на Головко. Через какое-то время голос вдруг неожиданно объявил <Остановка <Центр>. Софрон пихнул Абрама в бок, они вскочили и немедленно вышли из вагона. Не спеша выехал подросток и плюнул куда-то вправо.

Перед ними возник светлый вестибюль с желтыми стенами. Ступая по мягкому зеленому коврику они подошли к выходу. Открылись двери, они вышли и остановились, поставив сумки.

- Вот это да, блин! - ошарашенно проговорил Софрон. Головко загадочно улыбнулся и посмотрел вверх.

- Вы думаете, это и есть действительно что-то подлинное и настоящее?!

Веселый, лакированный, блестящий, сияющий, почти невесомый город открылся перед ними. Огни огромных небоскребов сливались в одно радужное зарево разноцветного свечения, пронизывающее теплый благоухающий воздух, который заполнял ласковую южно-волшебную атмосферу этого места; небо над всем было откровенно темно-синим, словно очищенная от всех примесей прекрасная натуральная морская синь зовущих глубин; тротуары и улицы были совершенно прямыми и как будто живыми от прохожих, машин, музыки, слышимой повсюду из машин, и от бесчисленных заведений, приглашающих провести время там; высокие пальмы, растущие вдоль улиц, отбрасывали на освещенные фонарями тротуары ажурные колеблющиеся тени, похожие на кружевные черные женские чулки, медленно снимаемые с ровных длинных ног; и каждое слово, написанное на какой-нибудь вывеске и каждая машина, выезжающая из-за угла, и каждый скомканный обрывок фольги, валяющийся около бордюра, дышали таким великолепием, свежестью и счастьем, что хотелось обнять всю эту действительность, возникшую вдруг за автоматическими дверями, и пропасть тут навеки, став абсолютно кем угодно, но принадлежащим всему тому, что здесь. Реальность, существующая в виде ошеломительного города, звенела, сверкала, звучала в любом окне, в любой побрякушке, висящей на девичьей шее, в любом шампуне, стоящем на матовом кафеле кофейного цвета, в любом смехе, раздающемся около стойки бара, где подают напитки с огромным количеством льда, в любой нитке, вместе со всеми другими составляющей фрак. Все было там, как было: и здесь не существовало тайны, поскольку был город, и здесь не существовало реки, потому что был неоновый свет.