Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Юпитеру ошибка позволена, поскольку он — бог и совершает, помимо ошибок, много чудесных дел; а быку это же поведение непозволительно, поскольку бык всего лишь грубая скотина.

Но как быть, если закон демократии попран столь очевидно, что права быка выросли стократно? Помните картину «Герника» и победоносного быка, взирающего на разрушения? Он тоже действовал «по понятиям».

Сегодняшнее покорение Украины Россией сродни взятию Великого Новгорода Иваном Грозным (Нижний Новгород разрушили, вырвали у вечевого колокола язык, казнили людей по той же самой причине — в наказание за желание примкнуть к Литве); противостояние восточных и западных славян русские цари всегда разрешали одинаково.

Но сегодняшнее противостояние усугублено тем, что идти Украине практически некуда: сам Запад и его идея демократии — в глубоком кризисе. Европа (не только Украина, но и вся Европа, месье, и ваше письмо это подтверждает) оказалась между двух огней.

Европейский интеллектуал сегодня тяготится влиянием Америки, презирает американскую субкультуру; европейский интеллектуал страшится мусульманского мира; в этот момент ему протягивает руку новый российский тиран — но европеец не боится России, европеец не хочет в нем видеть тирана в русском царе, он видит народного лидера, который так же борется за традиции своего народа, как европеец жаждет бороться за традиции своего.

Это и есть основания политической игры сегодняшнего дня — и если говорить о мышлении традиционалиста, то именно на таких вот традиционалистов современная диктатура и надеется. В вас, месье, новая российская политика найдет опору; а так же — в Марин Ле Пен, в Йоббике, в националистах Греции и Норвегии, в том европейском инстинктивном, реактивном фашизме, который пробудила слабая демократия.

Скажите: вы надеетесь, что новый фашизм добрее прежнего, что, победив либералов, фашисты не вцепятся друг другу в горло?

Национальная гордость, твердая рука, связь диктатора с народом, живительная война — все это классические имперские средства.

Мир разворован либерализмом, демократическое общество не вырабатывает механизмы защиты, и все, что можно противопоставить, это казарма, патриотизм, традиция, национальная религия. А если будет пугать слово «национал-социализм», то придумают другое слово для обозначения старой беды.

Месье, национальная гордость, твердая рука, связь диктатора с народом, живительная война — все это классические имперские средства.

Да, вы правы, я против империй в принципе. Я республиканец и хотя не принадлежу ни к какой партии, если вы назовете меня «христианским демократом», то будете недалеки от истины.

Меня отталкивал либерализм последнего издания именно тем, что я видел, как он провоцирует реактивное имперское сознание, как он сам становится субститутом империи.

Все эти новые диктаторы-миллиардеры, собственники рудников, душащие конкурентов диктаторскими методами, — они же все — питомцы неолиберализма. То к ним на яхты вчера тянулись журналисты свободного мира — салютовать шампанским. А сегодня они надели френч с погонами — вот и вся разница.

Было ясно, что униженный народ ищет и найдет сильную руку — и виновен в этом воровской либерализм, лишенный республиканской ответственности.

Месье, в искусстве я ценю совсем иное, нежели вы; в русском искусстве, подозреваю, что и во французском искусстве, вкусы у нас разнятся. Из русских писателей вы выбрали двух — Достоевского и Солженицына; тем самым явили последовательность имперских убеждений: эти писатели традиционалисты, националисты и оба страстно ненавидели демократию.

Демократию и впрямь трудно любить — она редко появляется в здоровом своем обличье; но любить тиранию еще более странно.

Достоевский не просто поддержал войну — он звал войну и он нимало не страдал по поводу напрасных жертв; точнее говоря, он не считал жертвы напрасными.

«Нам нужна эта война и самим — не для одних лишь «братьев славян», измученных турками, поднимаемся мы, а для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором задыхались, сидя в немощи растления и духовной тесноте» — это из «Дневника писателя», видите, как несентиментально и просто.

Какие уж тут «слезинки ребенка» и прочие мелодраматические Макары Девушкины. Сколько этих Девушкиных было перебито и искалечено — этого писатель-патриот не считал; писатель вышучивал западных правителей, что понадеялись на гнев народный: «Проглядели один колоссальный факт: союз царя с народом! Вот только это и проглядели они!»

Как видите, Достоевский уже давно предложил этот рецепт — поверх голов либералов царь должен говорить с народом, и народ, измученный демократами, все поймет!

В России отношение к культуре ровно такое же, как к начальству: писатели, объявленные великими, являются авторитетом, как президент или царь-батюшка.

«Дневник писателя» — самое цельное произведение Достоевского, это написано не впопыхах, без сентиментальных эффектов и бульварной интриги; здесь писатель действительно сказал все, что думал.

Достоевский не был гуманистом, да и не стремился таковым быть — это звание не казалось ему почетным; он иначе представлял себе мораль. что до истовой веры, то христианство его было особенным. «Скорее мир, долгий мир звереет и ужесточает человека, а не война» — человек, пишущий такие строки, вероятно, понимает, что человек, убитый на войне, уже не исправит своего характера никогда; что выносить, родить и воспитать ребенка — на это требуются годы, а убивают человека в один миг. Это сегодня и происходит. И в отношении обиженных малых народов, зовущих на помощь Европу, Достоевский угадал: «Народики выпросят себе европейский концерт держав». Как видите, вы не случайно полюбили Достоевского, его сегодня многие полюбили с новой силой. В России отношение к культуре такое же, как к начальству: писатели, объявленные великими, являются авторитетом, как президент или царь-батюшка.

Их авторитет используется: от поездок на Беломорканал до проповедей в защиту войны.

Мне ближе Толстой; помните, в начале нашей переписки вы ссылались на трактат Этьена Боэсси «О добровольном рабстве»? Как раз Лев Толстой и переводил Боэсси, в частности, перевел строки о войне: «Все эти бедствия и разорения исходят не от врагов, но лишь от одного врага, которого вы сами делаете таким могущественным, за которого вы идете на войну, за которого не отказываетесь умереть». Всякое добровольное рабство постыдно, но худшее — это мириться с унижением другого человека. Поскольку война есть худшее из унижений, я не представляю себе морального человека, зовущего к войне ради войны. А именно это и делал Достоевский.

В истории России Достоевский сыграл роль, сходную с той, какую сыграл Лютер в истории Германии — он национализировал мораль, национализировал религию.

А что же будет потом? Хорошо ли будет от этой традиции и этой новой казармы христианскому сознанию Европы, той, что хотя бы на картинах Рембрандта и Шагала, Микеланджело и Грюневальда — но все еще живет?