Мой муж - маньяк?.. - Анна Малышева

Лена намочила носовой платок и принялась вытирать им портмоне. Вытирала она тщательно, осторожно, чтобы не заляпать деньги и фотографии. То и дело подносила портмоне к носу, чтобы определить — пахнет коньяком или уже нет. Когда убеждалась, что пахнет, продолжала свою работу.

Потом ей пришла в голову мысль вынуть из портмоне деньги, ключи и фотографию, а само портмоне просто завернуть в какую-нибудь бумажку и сунуть в сумку отдельно, чтобы дома отмыть в спокойной обстановке. Так она и сделала — деньги сунула в карман, ключи — в сумку, фотографию вынула и мимолетно в нее вгляделась. «Лерка похожа на меня, — подумала она. — Мои глаза, мое лицо, мои волосы…» Чтобы убедиться в этом сходстве, она глянула в зеркало над умывальником и вдруг увидела позади себя человека. Мужчину.

Сперва она ничего не подумала — не успела, потом вдруг поняла, что она этого человека знает, потом — что она не знает его и никогда не знала… Она вдруг перестала ощущать свое горло — на краткий миг. Потом она ощутила его снова, ощутила странную, переламывающую глотку боль, услышала, как ее каблуки скребут по бетонному полу, перед ней закачались стены, появилась исчерканная, высокая дверь кабинки, дверь распахнулась, и она увидела кафель, унитаз, похабную надпись на белой стене, там, где кончался кафель. Она видела все то же самое, и даже когда все кончилось, ее распахнутые беспомощные близорукие глаза все еще видели эту надпись.

Он дышал тяжело, но совершенно бесшумно. Его руки все еще поддерживали тяжелое тело женщины, он держал ее под мышками, не давая ей со стуком упасть на пол. В запертой кабинке было тесно, они едва поместились там вдвоем. Дверь была высокая и доходила до самого пола, и он не боялся, что его ноги — несомненно, мужские ноги — его брюки и ботинки увидит кто-то, вошедший в туалет, в женский туалет. Сумку женщины он бросил на пол. Она была раскрыта, туда же он бросил и широкий шелковый платок. Розовый платок. Времени у него было мало, но он боялся переменить положение, потому что чувствовал, что сейчас в туалет кто-то войдет. Так и случилось — послышался стук чьих-то каблуков, какая-то женщина, судя по походке — молодая, вошла в соседнюю кабинку. Он подождал, пока она выйдет, вымоет руки и исчезнет, и все время ждал, что его окликнут. Потом он понял, что это нелепо. Чтобы его никто не беспокоил, он сделал следующее — опустил женщину на стульчак унитаза в таком положении, что казалось, она уселась так сама, придерживая ее коленом, поднял с пола платок и ее сумку. Платок он сунул в карман, а сумку за ремешок повесил на угол дверцы так, чтобы всякому стало ясно — кабинка занята. «Так, кажется, они делают, чтобы к ним не лезли… — подумал он. — Кабинки запираются, это замечательно. У двух соседних запоры сломаны, но у моей — цел. Слава Богу, я ее занял, пока ждал ее. Она должна была прийти. Обязательно. Бумажник того требовал. Расчет был прекрасный. Черт, кто там еще?!»

Теперь совсем рядом раздались звонкие детские голоса — школьницы на экскурсии. Дверь его кабинки кто-то дернул снаружи, но, убедившись, что заперто, отошел. Девчонки ходили мягко, неслышно, они были в кроссовках или спортивных тапочках, и ему иногда казалось, что они везде, что они ходят своими тапочками у него в мозгу, который сейчас подавал сигналы тревоги. «Я здесь очень долго, — сказал он себе. — Надо снять с нее трусы. Когда они уйдут?!» Вдруг он понял, что напрасно таится, — будет куда лучше, если он будет возиться в кабинке, подавать признаки жизни.

Тогда он взялся за дело. Задрал женщине юбку, стянул с нее колготки, которые тут же лопнули, — его руки в тонких шелковых перчатках были слишком неловкими. Срезал с нее черные нарядные трусики и отправил в карман следом за платком. Ножницы он положил во внутренний карман куртки. Теперь в кабинке не осталось ничего, что принадлежало ему, — ничего, что могло его выдать.

Школьницы все еще шумели, выйти он не мог и поэтому волей-неволей должен был находиться здесь, смотреть на свою жертву. Во рту появился противный кислый вкус, он бесшумно развернул пакетик жевательной резинки, который всегда носил с собой в кармане, сунул одну плиточку в рот, стал усиленно жевать. Школьницы исчезли. Он взялся было за защелку, но тут уловил новый звук — кто-то наливал в ведро воду. «Уборщица! — похолодел он. — Стерва, что же она сейчас взялась мыть полы?! Середина дня! А если она захочет помыть и тут?!» Но тут же он приказал себе не паниковать — тем лучше, что уборщица вымоет пол сейчас, она не станет вытаскивать из кабины женщину, не найдет ее, как случилось бы, если бы он уже успел уйти. У него будет минут десять форы, пока кто-нибудь не откроет дверцу, на которой все еще будет висеть заградительный знак — ремешок сумочки.

Шарканье тряпки по полу приблизилось, теперь он слышал его под самой дверцей кабинки. Оно смолкло, и надтреснутый женский голос спросил: «Занято, что ли?»

Вместо ответа он раздраженно пошаркал по полу подошвами. Эта мысль пришла ему в голову тотчас — его голос, как бы он ни старался ответить потоньше, несомненно, не будет похож на голос женщины и вызовет подозрения у уборщицы.

Шарканье тряпки возобновилось. Теперь оно удалялось от кабинки. Уборщица вылила воду в унитаз самой дальней кабины и вышла, — видимо, мыть полы в мужском туалете. Тогда он смог выйти. Он молнией пролетел к двери, осторожно выглянул в коридор и вышел. Его никто не видел — в коридоре было пусто. Он быстро прошел мимо дверей кафе, откуда доносилась занозистая песня «Хэппинайшен», неторопливо прошел по тамбуру и оказался на улице. Только тут он понял, что перчатки снять забыл. Но на него по-прежнему никто не смотрел. Он живо содрал их и сунул в карман. Через минуту он совершенно скрылся в толпе.

Туалет пустовал недолго. Через пару минут туда вошла барменша. Она сполоснула руки под краном умывальника, посмотрела на мокрую цветную фотографию, которую кто-то, видимо школьницы, побывавшие тут перед приходом уборщицы, извлек из раковины и пришлепнул на кафельную стену. На фотографии были изображены две женщины, мужчина и ребенок — девочка лет трех. Лицо полноватой смуглой женщины показалось барменше знакомым, но она не спросила себя — почему. Вымыв руки, она отправилась к кабинкам — подтянуть колготки. Она знала, что из всех кабинок исправный замок только у одной — той самой, на дверце которой виднелся ремешок чьей-то черной сумки. Но, несмотря на то что замок был исправен, дверца все же немного приоткрылась. Барменша удивилась этому и почему-то спросила: «Занято?» Ей никто не ответил. Особой церемонностью она никогда не отличалась и потому еще немного приоткрыла дверь, чтобы погромче окликнуть засидевшуюся там посетительницу. Смотреть туда она не собиралась — хотела только окликнуть ее. Но все же кинула взгляд. То, что она там увидела, заставило ее завизжать тем тонким, пронзительным визгом, которым могут визжать только очень полные женщины. Она визжала потому, что в первый раз видела такое, потому, что женщина, криво сидевшая на стульчаке, была мертва, потому, что ее язык был высунут наружу и прикушен между белых ровных зубов, и еще потому, что эту женщину она теперь узнала, — это была та самая женщина с мокрой фотографии, которая висела на кафельной стене над умывальником. Как раз в тот миг, когда она закричала, фотография подсохла, отделилась от стены и, кружась, упала на пол лицевой стороной вниз.