Дайте им умереть - Генри Лайон Олди

Здесь онемели птицы.

Здесь солнце умирает на заре.

Но это сон —

И можно пробудиться

И снова очутиться в сентябре.

Безучастная чернота космического пространства распахнулась на месте блекло-выгоревшего дурбанского небосвода, и внимательные холодные глаза звезд уперлись острыми лучами в души корчащихся в агонии людей.

Это длилось какое-то неуловимое мгновение.

Которое длилось вечно.

Потом вечность закончилась — и неба не стало.

«Умножить можно все на все, — истерически хохотала судьба. — Вечность на вечность? Ради бога! Получится вечность вечностей! Рехнуться можно от счастья!..»

Земля не просто дрожала как при землетрясении — она стала жидкой, и по ее поверхности ходила крупная морская зыбь, грозящая вот-вот захлестнуть прибоем маленькие фигурки, исходившие безмолвным криком.

Их выворачивало наизнанку, мозг отказывался воспринимать вывернутый, изнаночный мир, где неузнаваемо искаженное пространство стремилось спрятаться в кокон схлопывающегося времени, сотканный из невидимых паутинок звездных вихрей, из того, что уже перестало быть Временем и Пространством, но еще не успело стать Материей и Энергией… Раздавленные непомерностью открывшейся перед ними пропасти, человеческие личности в страхе бежали в тот же кокон, из последних сил цепляясь за хрустальные осколки рассыпающегося бытия; им казалось, что они мчатся, карабкаются, ползут, преодолевая безумный напор Вселенной, что-то крича при этом друг другу — или самим себе. Им казалось, что это длится долго, очень долго — часы, дни, годы, века, — а на самом деле они все застыли опрокинутыми наземь растрескавшимися статуями в еле заметном промежутке между двумя соседними мгновениями; и лишь воспаленный мозг каждого выбрасывал из подкорки в сознание все новые фантомы, пытаясь предохранить сам себя от безумия, дать себе хоть призрачную опору в этом невозможном, искаженном, несуществующем мире…

Созвездия истекали кровью, и рождались сияющие письмена: «…Знание происходит от семи планет и двенадцати знаков Зодиака, от восхода восходящей звезды и от захода нисходящей высоты ее и низкого положения. Все происходящее на Земле — движение и покой, противуположение и соединение, совпадение и разделение — находится в зависимости только от Движений на небе, противуположения и соединения звезд, восхождения счастливой и нисхождения негативной, счастливой…»

И плакал кто-то, вопрошая флейтой евнуха:

— Что видите вы в сочетании звезд Большой Медведицы и двенадцати домов Зодиака и что означает это для судеб людей этого мира, для моей судьбы, для судьбы моих детей и подданных?!

Безумным хороводом проносились в небе галактики, вспыхивали и гасли звезды, Солнце надрывалось рядом с болезненно-яркой Луной, не в силах затмить ее блеска, сияющие облака проливались костяным дождем, из возникающих в зыбкой земле водо… нет, землеворотов — извергались клубы сладкого тумана, затягивая все вокруг серо-розовой пеленой, постепенно сгущаясь до консистенции сахарной ваты, которую так любят дети…

Только дети не хотели этой «ваты», они кричали, они звали на помощь, но взрослые не слышали их криков, никто не пришел на помощь, и сладкая вата быстро заполнила уши, глаза, ноздри, рты, ослепляя, оглушая, топя в сладости или в сладострастии, не давая вздохнуть или крикнуть…

Все-таки кто-то успел издать вопль, сотрясший небо и землю; и только после этого мир померк окончательно.

Все я, Боже, получил сполна.

Где, в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу:

Спаси от ненависти. Мне не причитается она.

А. Галич

Полночь бродила на мягких лапах по мектебу «Звездный час»; фыркала у решетки, побаиваясь выглянуть наружу, где больше не было места ни утру, ни дню, ни ей, хищной испуганной полночи, времени сказок, убийц и влюбленных; долго мерила подстриженные газоны, метила тумбы по краям светящимися струйками — отблесками созвездий, татуировки неба, насмешливо бросала вниз пригоршни искр; бесшумно скользила по коридорам корпусов, заглядывала в спальни, снова выбиралась наружу, обнюхивала лица беспамятных и беспомощных людей…

«Уснуть? — хохотал в отдалении кто-то, незнакомый полночи, и она вздрагивала украдкой. — Уснуть — и видеть сны, быть может?! Какие ж сны в том смертном сне приснятся?.. Какие сны?.. Какие…»

Полночи тоже очень хотелось знать — какие? — но на лицах не отражалось ничего, а глубже она заглядывать не умела.

Мектеб «Звездный час» истекал тяжелой, мутной дремой, как улитка в раковине, как мясной фарш в виноградных листьях, как пуля в ране, — и видел сны.

Быть может.

Ветер о шиповник

ночью — в клочья.

Белуджи налетели перед самым закатом, когда вино ожидания успело перебродить в душах бойцов, став уксусной отрыжкой апатии и усталости.

Дальние барханы брызнули россыпью всадников, пески гулко расхохотались эхом одиночных выстрелов — и пыльная саранча покатилась на село, сверкая молниями кривых клинков. Небо над горизонтом почти сразу же полыхнуло багрянцем, словно лезвие чьей-то сабли мимоходом зацепило бок садящегося солнца; багрянец, пурпур, фиолет…

День умирал.

Остальным это еще только предстояло.

Из смотрового окна чердака Фаршедвард прекрасно видел, как к траншеям на западной околице бежит, пригибаясь, командир третьей сотни Карен Рудаби, известный всему хайлю как Белая Змея; вот он прыгает вниз, в гнездо, отшвыривает в сторону замешкавшегося пулеметчика-новобранца и всем телом припадает к маслянисто отблескивающей туше станкача.

Пулемет дергается в экстазе, ловкие пальцы сотника ласкают гашетку, будто острые кончики женских грудей, и там, вдали, в буром облаке, железнокрылый ангел Азраил начинает собирать первую жатву. Одновременно гремит залп из боковых окопов, гремит слаженно, цельно — ругань и оплеухи усатых уз-баши сделали свое дело, стряхнув оцепенение с измученных бездействием людей, — и Фаршедварду кажется, что он явственно слышит смачное клацанье передергиваемых затворов… но нет, глупости, отсюда ничего такого попросту не может быть слышно, отсюда можно только смотреть и ждать, кусая губы, когда две конные сотни вывернут наконец из-за крайних домов — и гикающая лава ударит во фланг сбившимся в кучу белуджам.

— Господин хайль-баши, немедленно прикажите остановить кровопролитие!

Отсюда можно только смотреть и…

— Господин хайль-баши, вы меня слышите?!

В раздраженном женском голосе проскальзывают стальные нотки.

Проволока в гриве волос. Огладь — изрежешь ладонь в кровь.

— Слышу, — не оборачиваясь, отвечает Фаршедвард.

И спустя мгновение повторяет: