Ошибка "2012". Мизер вчерную - Феликс Разумовский

С тех пор минуло несколько часов. Жуткий сон, как это обычно бывает, несколько поблёк, отодвигаемый из сознательного в бессознательное дневными заботами и делами. Другое дело, что Колякин твёрдо положил себе непременно заехать на ферму, погладить тёплый пятачок Карменситы — его любимице, кстати, вскоре предстояло вновь обзавестись полосатым потомством — и с чистой совестью вытереть лоб: «Ф-фух, и приснится же такое…»

Однако пока до этого было ещё далеко.

«А ведь прав был Гоголь. Ох прав… — Колякин затормозил перед очередной ямой, переключил передачу и в облаке густой пыли покатил вперёд. — Небось классиком даром не назовут…»

Зелёная «четвёрка» тащилась по бугристому, с провалами, как от авиабомб, грейдеру. Колякин возвращался со станции железной дороги, откуда, хвала Аллаху, его жена с дочками благополучно отбыли в Бийск, к тёще, подальше от Пещёрки и всех творившихся здесь безобразий. Как и присоветовал Федот Евлампиевич Панафидин. Федот Евлампиевич тоже, без сомнения, метил в классики, плевать, что не написал ничего про Тараса Бульбу. Зато видел бы Гоголь, какие у него в запонках бриллианты!

— Ну, так твою и растак, скоро ты кончишься? — обматерил Колякин дорогу, тормознул перед новой ямой… И тут, усугубляя обстановку, проснулся его мобильный телефон. Проснулся так, словно ему тоже приснилось страшное, что-нибудь типа свалки отказавших мобильников и утюжащего тяжёлого бульдозера. Телефон завибрировал и от ужаса затянул: «По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута — Ленинград…» — Фу-ты, чёрт! — Как назло, Колякин не смог сразу вытащить «Нокию», потому что от расстроенных чувств забыл выложить её на сиденье, оставив вместо этого в кармане, а машина как раз кренилась над очередной ямой. Выбравшись наконец на ровное место, Колякин затормозил, порылся в кармане и глянул на светящийся экран. — Да, Гоголь точно был прав…

Звонил его заместитель Балалайкин. И, видит Бог, не к добру. Ведь сказано же было ему — не Богу, а Балалайкину — ясно и понятно, что его, Колякина, нет и не будет, убыл с концами по оперативной части. То бишь вначале на вокзал, потом на свиноферму. Так ведь нет, один хрен звонит. О Гоголь, Гоголь, ты воистину столп…

— Ну что там у тебя, старлей? — нажал кнопку Колякин. Послушал, засопел, нахмурил рыжую бровь. — Значит, говоришь, генерал? Полковник? Рвёт и мечет? Ладно, еду, такую твою мать. Да не твою, Вадик, не твою, я так, фигурально…

Сунул мобильник обратно в карман, выругался напоследок и порулил дальше. Эх, Карменсита…

Оказывается, пока он сажал в поезд семейство, в колонию наведался аж сам генерал. Соответственно, хозяин зоны рвёт, мечет, писает кипятком и желает немедленно видеть майора Колякина.

Вот тебе и тёплый ласковый пятачок, и доверчивые мордочки малышни… Может, как раз на это намекал ему сон? Если так, то, право, намекать можно было и поделикатнее. А то ведь инфаркт недолго схватить.

Майор крутанул руль, объезжая ямину, зацепил колёсами другую, подпрыгнул на сиденье, сбавил ход, и в окошко полезли завихрения пыли. Тащились за окнами хмурые осины, жужжала набившаяся в салон мошкара, в подвеске престарелой «четвёрки» страдала замученная душа. Однако не подвела, зелёная, благополучно доставила Колякина в зоновские пределы. К самому что ни есть серьёзному забору, усиленному по трёхметровому бетонному гребню колючей «егозой»[76]. Антураж дополняли вышки с автоматчиками, здание КПП и недреманные зенки ртутных ламп, щедро установленных по периметру.

«На работу, блин, как на праздник». Майор крутанул «вертушку», миновал караулку, прошёл плац и, поднявшись по ступенькам на крыльцо, отворил дверь приземистого здания администрации.

Начальник зоны полковник Журавлёв находился на месте. В просторном, обшитом дубом кабинете всё было под стать хозяину, кряжистому, заматеревшему. И письменный стол, выдолбленный из цельного пня, и пол, зеркально блестевший мебельным лаком, и плюшевые мохнатые портьеры, и сейф, сваренный из бронеплит от «Т-34», найденного в ближних болотах. На стенах вперемешку висели рога, кабаньи головы, волчьи шкуры и творения упорных человеческих рук, выполненные в стиле античной мозаики. Только материалом послужила не смальта, не керамическая плитка, не благородный камень, а… зубы. Выдернутые твёрдой рукою дантиста человеческие зубы, кариозные и не очень. Ибо художницей была Ирина Дмитриевна, супруга Журавлёва, работавшая в колонии стоматологом. Особенно удался ей портрет российского президента, только, не подумайте плохо, не нынешнего — давнего, за номером первым. Зубы, отображавшие благородную седину, выглядели безупречно-белыми…

— Разрешите?

К полковнику Журавлёву Колякин дышал ровно, по-человечески уважал и совершенно не боялся. Ещё не хватало бояться. Как всякий опытный опер-безопасник, Колякин держал в надёжном месте гору компромата на своего шефа. Если что не так, мало не покажется. И Журавлёв, естественно, об этом догадывался.

— Андрей Лукич, едрёна вошь, ну где тебя черти носят? — Полковник указал на стул. — В самый, блин, ответственный момент. В мгновение, о котором лучше не думать свысока.

С Колякиным он разговаривал строго, но человечно, не дай Бог, чтобы через губу. Мало что опер первый сорт, так ещё и хозяйственник экстра-класса. Кабаком да свинофермой заниматься — это вам не варежки шить. Ну и зачем огорчать курицу, которая золотые яйца несёт? Отчисляет наверх ежемесячно долю честную… и очень немалую. В войсках ведь главное что? Отход и подход к начальству.

— Так ведь, Панкрат Фокич, я по этой, по оперативной части, — глазом не моргнув, соврал Колякин, честно глянул туда, где почти срослись полковничьи брови. — А что, извиняюсь, за момент?

Ибо генерал на своих лампасах вечно приносил, гад, беду. Очередную постановку боевой задачи — поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. А уж свининку-то парную как уважал! Молочного поросёнка сожрать мог в одно лицо. Гречневой кашей фаршированного. Под литр французского «Камю». Сожрать, рыло утереть и не подавиться. Ну нет бы не в то горло попало…

— В общем, майор, слушай сюда, — вздохнул Журавлёв. — И слушай внимательно. Как там этот чёрный? Который негр. Ну тот, по фамилии Бурум.

— Жив, паскуда. — Колякин засопел. — Лежит на больничке как у Христа за пазухой. Уже ходит, гад, и не под себя. Похоже, всё-таки оклемался.

И, точно мало было страшного сна, перед глазами невольно поднялась недавняя явь: изрытая дорога, душный автобусный салон и оборзевшие гопстопники с «калашами» наперевес. А в паханах у них — чёрный по фамилии Бурум. Который должен по идее лежать в гробу, но вместо этого лежит под одеялом, словно ему тут курорт. Вот такая вселенская справедливость.

— Значит, говоришь, оклемался? Ну и ладно. — Полковник снова вздохнул. — К нему из Африки прибыла родня. Старшая сестра и братишка. В общем, велено Буруму устроить свидание. Длительное. На трое суток.

На скуластом лице Журавлёва, заставлявшем вспомнить хорошего ротвейлера, застыла мука. Будто над головой у него висел невидимый дамоклов меч и чья-то властная рука держала шнурок.