Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

что никто и ничто не мешает ему думать, улыбаться от тихой радости, которая наполняла его душу.

Он весь погрузился в свои весёлые, отрадные мысли и не заметил, как сзади раздались мелкие, торопливые шаги.

Как вдруг кто-то его толкнул под руку, и женский голос проговорил:

— Хорошенький, куда вы так торопитесь!

Она старалась говорить весело, но слышно было, как раза два от холода стукнули её зубы.

Кто разговаривает с уличными женщинами?

Иван Петрович только ускорил шаги. Но она не отставала.

Он взбесился, резко повернулся к ней, чтобы крикнуть:

— Пошла прочь!

Они были как раз около фонаря. Его свет падал на перемёрзшее, словно закоченевшее лицо женщины, в лёгкой кофточке, дрожавшей перед Иваном Петровичем.

Он только что хотел крикнуть: «пошла прочь!» как вдруг взглянул, вздрогнул и остановился.

Чёрт возьми, только что получил неприятное известие.

И главное, на самом интересном месте рассказа.

Изжарили младенца.

Я всегда говорил, что эта уборка до добра не доведёт!

В детской, оказывается, нужно было прибирать, и младенца положили в кухню на плиту.

Больше места не было!

Дура Мавра, которая, благодаря этой проклятой уборке, потеряла голову, не заметила ребёнка, затопила плиту и ушла.

Ну, младенец, конечно, и изжарился!

Вот вам и имей после этого детей!

С этими уборками, сколько ни имей детей, всех перепарят.

Бедный Ваня! Изжарить такого умного мальчика!

Вернёмся, однако, к рассказу.

На чём я остановился?

Да, на том, что Василий Николаевич, — кажется, так зовут героя, а впрочем, чёрт его возьми, как его зовут.

Василий Николаевич остановился и вздрогнул.

Дрожавшая женщина, видимо, тоже хотела сказать что-то, но, взглянув в лицо Василия Николаевича, слегка вскрикнула и остановилась.

Можно было подумать, что перед ними выросло по привидению.

— Ты?..

— Вася?.. Василий Николаевич…

— Откуда ты взялась?.. На улице… под такой праздник…

Она задрожала ещё сильнее, на этот раз не от холода, слезинки заблистали на ресницах.

— Что делать?!

Василий Николаевич чувствовал, что у него кругом идёт голова.

— Да как же это… как же…

— Надо же где-нибудь ночевать…

— Как, ты…

— Выгнали с квартиры… Не плачу… Некрасива стала… добывать трудно.

— Маша, Маша, да как же это?..

Она зарыдала.

— А что же вы думали, что замуж, что ли, кто возьмёт девушку с ребёнком, на месте держать станут?..

— С ребёнком… с ребёнком…

В её заплаканных глазах сверкнул злой огонёк.

— Ну, да, помните, небось, что когда меня бросили, я была в положении… Сами же мне советовали в приют подкинуть.

— Маша… Маша…

— Нечего! Правда ведь! Испугались, что в «историю» попали. На другую квартиру переехали, пускать не велели… А потом удивляетесь, что на улицу попала!..

— Но я… но я…

— Знаем, как вы все говорите! «Почём я знаю, что это мой!» Так не угодно ли прогуляться, пойдёмте, поглядите: две капли вылитый вы. Не будете сомневаться!

— Но где же ребёнок? Ведь ты же без квартиры…

— У сапожника в ученьи. Шпандырем по голове бьют вашего сына, подмастерья за волосы таскают, порют не на живот, а на смерть…

— Перестань, перестань…

Стыд, какая-то тоска охватывала Василия Николаевича.

— Замолчи ради Бога!

— Нечего молчать. Вот где накипело всё это. Ваши-то детки, небось, — другие-то, — нарядные ходят, видела я их, будь они…

Какой-то инстинктивный ужас перед проклятием этой женщины, которое готово было обрушиться на его детей, охватил его.

— Маша! Маша! Не говори этого, не говори о моих детях!

— А это не ваш ребёнок? Не ваша кровь? Одним всё, а другого ремнём лупят…

Она уже перестала дрожать, она больше не коченела от холода, кровь прилила к лицу.

Она говорила громко, взвизгивая, наступая на него, схватила его за руку.

— Ёлку, небось, устраиваешь для своих детей. Ёлку? А другого колодкой бьют по голове…

И вдруг он почувствовал, что его, его ребёнка бьют по голове колодкой!

Он вскрикнул:

— Маша! Маша! Ради Бога! Перестань!.. Где он? Где?

Ему хотелось схватить этого ребёнка, вырвать оттуда, где его мучат, увести, обласкать, кинуться перед ним на колени, просить прощения, плакать, рыдать перед своим ребёнком.

Его голос так задрожал, когда он говорил это, в нём послышалось так много муки, страдания, что у Вари вдруг исчезла куда-то вся злоба, к горлу поднимались, её душили какие-то тёплые слёзы.

Не слёзы злобы, которые давят, режут горло, а слёзы нежности, любви, чего-то такого нового, неиспытанного.

Она схватила Петра Петровича за обе руки.

— Пойдём, пойдём туда… Они ещё не ложились… Под праздник подканчивают работу… Поздно сидят… Мы увидим его… Приласкай хоть раз… хоть раз своего ребёнка!..

Дальше она не могла говорить. Слёзы хлынули, она зарыдала.

— Идём! Идём! — торопил он.

И они быстро пошли, почти побежали.

Она, рыдая, на ходу утирала слёзы. Он со слезами на глазах.

Он забыл обо всём — о жене, о детях, — он думал только об этом ребёнке, которого он сейчас прижмёт к своему сердцу.

Они быстро перебегали через улицы, бежали тротуаром, завернули в какие-то ворота, спотыкаясь, пробежали обледенелый двор, повернули куда-то за угол и остановились у двери, обитой рогожей:

— Здесь! — сказала она, еле переводя дыхание, и отворила дверь.

Оттуда на них пахнуло каким-то вонючим паром, запахом кожи, вара, пота, щей. Слышались песня, ругань и торопливый стук молотков, которыми заколачивали сапожные гвозди.

— Что же ты?.. Идите!

Нет, как вам нравится моя свояченица! Сейчас пришла и повесила в шкафу рядом со мной мои новые панталоны.

Ей пришла в голову мысль примерить их на себя: хотят рядиться и ехать к знакомым.

Могу сказать, примерила!

Теперь в эти панталоны может войти шесть таких ног, как мои.

Когда дамы с их бёдрами примеряют наши панталоны, панталоны висят потом на наших ногах, как на палках.

И кто, спрашивается, позволил ей надевать мои панталоны!

Ведь не надеваю же я её!

Яков Семёнович, чёрт его побери, шагнул в эту сырую, грязную, промозглую мастерскую.

Он с ужасом глядел перед собою, глядя на этих лохматых, нечёсаных, грязных мальчишек с перемазанными лицами.

— Который из них его сын?

А сзади него раздался радостный голос матери:

— Петя!

Этот голос, в котором было столько светлой радости, счастья, материнской любви, привёл в весёлое настроение всю мастерскую.

Подмастерья заржали:

— А! Грушка! С кануном праздника!

Мальчишки, чтобы не отстать от взрослых, загоготали, заорали.

У Семёна Николаевича голова пошла кругом.

Ему показалось, что он попал в какой-то ад.

Он слышал только, как кто-то крикнул:

— Петька! Ступай! Мамка денег и гостинцев принесла! Хо-хо!

И всё покрылось снова гоготаньем.

Какому-то мальчишке на ходу дали подзатыльника, и Николай Семёнович отшатнулся, когда