Плоть и серебро - Стивен Барнс

Металлические подошвы стучали по мозаичному полу, когда она бежала, оступаясь. Оказавшись у себя в комнате, она бросилась на приподнятый пенный коврик, служивший ей кроватью, и погрузила лицо в утешительную мягкость. Дыхание вырывалось из нее резкими толчками, но она не плакала.

Ангелы не плачут.

Никогда.

Плакать — это было бы мерзостью. Плакать — это было бы последним беззаконием.

Сдерживая какую-то влажную горячую силу, кипящую внутри и грозящую вырваться на свободу, она заставила себя сесть. Вытянула дрожащую руку. Правую руку.

По мысленной команде правый щиток отстегнулся. Она извлекла оружие и отложила его в сторону. Блестящий серебристый металл все еще покрывал ее ладонь и пальцы, как вторая кожа, но при отстегнутом щитке обнажился исколотый иглами участок на тыльной стороне ладони. Как ее слабость. Как ее явная никчемность.

Она наполовину выпустила когти левой руки, сверкающие керамиловые лезвия, острые, как грань между грехом и повиновением, между проклятием и благословением.

Достаточно острые, чтобы врезаться в татуированную плоть тыльной стороны руки незаметно, как вползла порча в ее душу. Кровь заструилась вокруг каждого лезвия — цена, которую, по словам Брата Кулака, требует Бог, когда обманывают Его доверие.

Собственный зеленый глаз ее закрылся, чтобы удержать собравшуюся в нем странную влагу. Кровь рождалась в боли, и это было хорошо. Боль — та лестница, по которой взбираешься, возвращаясь в благодать, и она с радостью терпела эту боль. Каждый удар боли был очередной перекладиной лестницы, поднимающей ее все выше и выше.

Боль очищала. Она смывала грех и смущение, оставляя лишь страдающую сущность, обнаженную перед испытующей справедливостью Бога.

Я ангел.

Она скрипнула зубами, погружая когти глубже в плоть, выпалывая щупальца сомнения и ропота.

Я была послана служить Брату Кулаку. Выполнять волю Его и защищать Его.

Кровь скапливалась возле когтей, колышущийся рубин в серебряной броши.

Я существую, чтобы Он использовал меня по воле Своей. Я есмь мой долг, и без него я ничто. Я должна служить, не ожидая награды в этой жизни, и любое наказание, которое я заслужу, принимать с радостью, ибо справедливо, если я буду страдать за свои ошибки.

Все ее тело дрожало, балансируя на острие ножа боли. Пот заливал лоб. Она задержала дыхание, боясь, что, если не сделает этого, закричит.

Нет ничего во мне или моего, что было бы важнее долга перед Господином. Если Он попросит меня отдать жизнь, я лишь порадуюсь, что могу заплатить цену, которую Он у меня просит.

Она закрыла глаз, чтобы лучше видеть Истину, пока читает свой катехизис.

Если я своим действием или бездействием допущу, чтобы Ему был причинен вред, Господь обречет меня вечному проклятию за то, что я не выполнила свой долг и не защитила Слугу Его.

Зеленый глаз Сциллы открылся. Теперь она ясно видела свой путь.

Она — ангел Брата Кулака. Его защитник. Человек, которого она привела к нему, непредсказуем, может быть, даже опасен. Ее Господин с ним наедине, не ведая об угрозе, которую представляет собой неверный, и не защищен от него.

Он приказал ей покинуть его и не быть с Ним рядом. Это (как ни больно) Его право. Он не приказал ей слушать и действовать как Его тайный страж, но Он и не приказал ей не делать этого. А как иначе может она исполнить Волю Господа?

Когти ее спрятались — фарфорово-белый керамил, окрашенный ее собственной кровью. Она остановилась, согнула и разогнула раненую руку. Рука горела, но функционировала отлично. Тело ангела может заблокировать боль, но она пока не дала ему этого сделать. Боль не даст приблизиться сомнению и заблуждениям. Боль есть правда. Боль есть ясность мыслей и действий. Боль есть благодать.

Как приятно снова было вернуться на Путь Истинный, снова быть ангелом на нужном месте — рядом с Братом Кулаком.

За Сциллой закрылась дверь. Брат Кулак коснулся рычажка на панели в подлокотнике кресла, запирая ее. Стукнули засовы, и Марши вздрогнул от этого звука.

— Заходите, садитесь, дорогой мой доктор Марши, — позвал Кулак, подзывая его жестом. Он улыбнулся. — Я с нетерпением ждал встречи с вами.

Кулак говорил тихо, сдавленным, туберкулезным, хлюпающим голосом. Но интонация была резкой, иронической.

Марши огляделся, выбирая сиденье подальше от потрепанной фигуры в огромном кресле. Потом неохотно сел, стараясь не глядеть на хозяина.

Усевшись, он исподволь оглядел обстановку. Помещение было просторным, разделенным пеннокаменными перегородками. Кулак сидел в центре, с одной стороны от него был тщательно отделанный, слегка архаичный комп, с другой — стояли экраны, показывающие каждый уголок на Ананке. Стены комнаты были уставлены книжными полками, набитыми антикварными переплетенными книгами и кубиками постоянной памяти. Еще по комнате были расставлены несколько тщательно отобранных предметов искусства, некоторые гротескные, некоторые очень красивые.

Если бы не экраны наблюдения, комната могла бы сойти за кабинет профессора, скромный и уютный. Еще только две вещи портили это впечатление. Одна из них — тошнотворная вонь, пропитывавшая воздух, из-за которой кабинет вонял, как гнездо стервятника.

Вторая — хозяин и обитатель комнаты.

Марши пришлось собраться с духом, чтобы пристально посмотреть на человека, который его похитил. Он нерешительно поднял глаза, пульс его бился неровно.

Брат Кулак был с виду ближайшим родственником Сестры Смерти. Это был скелет в обвисшей шафрановой коже, поднятый из могилы и наполненный какой-то мерзкой жизнью нежити. Черная сутана висела на нем саваном. Щеки его ввалились, иссушенные губы говорили о больной печени, из-за них выглядывали острые белые зубы. Глаза с желтизной лихорадочно блестели и глядели на Марши с жадным и безумным интересом.

Но не только внешний вид заставил организм Марши выбросить адреналин в кровь, от чего сердце напряглось, как сжатый кулак, а кожа покрылась испариной.

Примитивный человеческий зверь внутри него учуял запах бешеного безумия, которое цивилизованный врач пытался идентифицировать такими бессмысленными ярлыками, как «психопат», «эгопат» или «социопат». Слова, придуманные для описания чудовищ, но не умеющие передать их темной сущности, как слово «бомба» не может передать миллионной доли ужаса взрыва на людном тротуаре.

Такие создания почти невозможно идентифицировать благодаря их способности скрывать себя, подобно смертельно ядовитым хамелеонам. Разумные затаившиеся твари, которые обнаруживаются только когда кто-нибудь случайно наткнется на погреб, выстеленный человечьими костями, или на шкаф, набитый отрезанными головами. «С виду был вполне нормальный человек, — говорят потом соседи. — Нелюдимый только».

Но когда маскировка и хитрость отброшены, не остается сомнений, что это человек только номинально рожденный от женщины, но воспитанный в аду и вскормленный ядом. Открывается хладнокровный и свирепый монстр, управляемый непроизносимыми желаниями и полным безразличием к любой жизни, кроме своей.