Освенцим. Нацисты и "окончательное решение еврейского вопроса" - Лоуренс Рис

Совершенно одинокая и несчастная, Люсиль заставляла себя ходить по гетто в поисках работы. Показательно, что, в конце концов, она нашла свою первую работу через одну из своих немногочисленных «связей» – парня, немецкого еврея из Гамбурга. Он убедил Румковского в том, что гетто нуждается в «усовершенствованиях», вроде парков и открытых площадок, и Люсиль работала с ним над этим проектом. Через несколько месяцев Румковский закрыл отдел, но Люсиль приобрела полезные связи. Ее новая знакомая из Вены работала в одном из административных отделов в том же здании, и через нее Люсиль сумела получить другую работу: заполнять заявки на уголь на следующую зиму для отсылки немцам. Жизнь в гетто преподала Люсиль жестокий урок: «Совершенно никому нельзя было доверять, ведь если ты что-то сказал тем, кто работает рядом с тобой, это тут же могут использовать в своих целях. Приходилось быть очень осторожными… Вокруг было полно предательства, и понятно, почему – речь шла о жизни или смерти».

Однажды Румковский пришел в отдел выбрать рабочих для новой фабрики в гетто. Люсиль всегда «пугалась», встречая его, потому что этот 66-летний мужчина, который выглядел, как чей-нибудь дедушка, имел плохую репутацию. «До меня доходили разные слухи. Я знала, что у него отвратительный характер. Если он на кого-то злился, мог поколотить тростью. Он был абсолютным диктатором – в пределах, дозволенных ему немцами. Думаю, его боялись многие». Она пряталась в коридоре и старалась не попадаться ему на глаза, но ее имя было в списке и, в конце концов, ее вызвали к Румковскому. «Он сидел на стуле. У него были седые волосы и темные очки. В правой руке он держал трость, и от этого на мгновение показался мне королем на троне. Он спросил меня, откуда я, на каких языках говорю, кто был мой отец, остался ли у меня кто-то из родственников. Я ответила на вопросы, и он бросил на прощание: “О, я с тобой скоро свяжусь”. Я не обратила внимания на эти слова».

После визита Румковского начальник Люсиль перевел ее в статистический отдел. «Не знаю, почему меня переместили. Может, чтобы спрятать меня, потому что это был очень тихий, секретный отдел». Но потом поступил телефонный звонок от секретаря Румковского – он хотел видеть Люсиль. Когда она явилась в главное административное здание, она обнаружила, что там уже собралось множество других женщин ее возраста. Румковский всем им дал работу в столовой, которую он открывал для «заслуженных рабочих». Некоторым молодым женщинам предстояло стать официантками в этой столовой, а некоторым, в том числе Люсиль, работать в конторе по соседству. «Он сказал, что возьмет меня, и я буду вычислять, сколько порций можно приготовить из 50 килограмм свеклы» В качестве награды за работу в новой столовой Люсиль получала дополнительную еду каждый день. «Это значило очень много, – говорит она. – Как сказали бы сегодня, это была крупная сделка». Когда она переходила работать в столовую, прежний начальник на прощание предупредил ее насчет Румковского: «Я думаю, он назвал его на польском “свиньей”». Ее начальник был прав. Почти в каждом созданном нацистами гетто еврейский руководитель вел себя достойно, но не в Лодзе. Румковский был известен тем, что вносил в список на депортацию людей, от которых сам хотел избавиться, и исподтишка мстил за обиды, о чем Люсиль в скором времени предстояло узнать.

Начав работать в столовой, Люсиль вскоре поняла, что это один из излюбленных проектов Румковского. Почти каждый вечер он наносил визит, что приводило ее в ужас. «Слышно было, как он подъезжает в повозке, запряженной лошадьми. Он заходил в столовую, оглядывал официанток – и, если передник был завязан неправильно, мог поколотить несчастную девушку тростью. Он смотрел на еду, но не пробовал ее – это было выше его достоинства. А потом шел в контору, и в коридоре раздавалась его неровная, слегка прихрамывающая походка. Однажды я была одна в конторе, он придвинул стул и начал разговор. Говорил он, а я слушала. Он начал ко мне приставать. Взял мою руку, положил на свой член и приказал: «Заставь-ка его заработать». Я продолжала отодвигаться, а он придвигался ближе – это было отвратительно – я была совершенно обескуражена. Он хотел, чтобы я переехала в отдельную квартиру, доступ в которую был бы только у него. Я начала плакать – я не хотела переезжать. У меня в голове не укладывалось, как можно было на это согласиться… Но секс в гетто был очень дорогим товаром – он продавался, как продавалось все остальное». Люсиль определенно стала невольным «участником» такой торговли, но она знала, что если не позволит Румковскому обесчестить ее, тогда «ее жизнь будет поставлена на карту». «Если бы я убежала, он бы выслал меня. Это понятно».

«Румковский пользовался молодыми женщинами, – подтверждает Якоб Зильберштейн, который видел, как руководитель гетто вел себя при виде молоденькой девушки, которая ему нравилась. – Мы все были в столовой, когда он просто зашел, схватил ее и увел. Я видел это. Это не чьи-то слова, я сам видел это». Зильберштейн тоже уверен в том, что жизнь женщины, скорее всего, была бы «в опасности», если бы она не уступила его желаниям. «Лично мне он не нравился, – добавляет он. – Я таких типов терпеть не могу».

Через несколько недель столовую закрыли, и Люсиль послали на кожевенную фабрику шить ремни для немецкой армии. Она больше никогда не видела Румковского. Все, что осталось, – это унижение, через которое ей пришлось пройти: «Я была оскорблена, чувствовала отвращение и злость». В 1944 году оба они, Люсиль и Румковский, оказались в числе тех евреев из Лодзи, которых отправили в Освенцим, когда гетто окончательно закрыли. Румковский и его семья умерли в газовых камерах в Биркенау. Люсиль, как молодую женщину, отобрали не для немедленной смерти, а для работы, и ее освободили в мае 1945 года, когда нацисты были разгромлены.

Почти через три года после того, как ее впервые депортировали из Германии, Люсиль Айхенгрин оказалась в Освенциме. Но первые евреи из-за пределов Польши были отправлены сюда еще весной 1942 года, и история о том, как они оказались в поезде, который направлялся в лагерь, – одна из самых потрясающих и шокирующих в истории нацистского «окончательного решения еврейского вопроса». Прибыли они из Словакии, страны, чья северная граница находилась менее чем в 80 километрах от Освенцима. У Словакии нелегкая история. Как независимое государство она на тот момент просуществовала только три года. Создана Словакия была в марте 1939 года после того, как нацисты аннексировали соседние чешские земли, Богемию и Моравию. До 1939 года Словакия была частью Чехословакии, а до 1918 года входила в состав Австро-Венгрии. Президентом Словакии стал Йозеф Тисо, католический священник, лидер крайне националистической партии под названием Глинкова Словацкая Народная Партия. Тисо вступил в союзнические отношения с нацистами и подписал договор между Германией и Словакией, согласно которому Германия взяла на себя «охрану независимости и цельности Словакии», взяв под свой контроль внешнюю политику страны. Словацкое правительство с энтузиазмом приняло антисемитские меры против 90 тысяч словацких евреев. Быстро вводились законы о конфискации предприятий у евреев, подстрекалась эмиграция евреев, их исключали из общественной жизни и заставляли носить желтые звезды. Все эти мери скоро и беспощадно ударили по словацкой еврейской общине.

«Я поняла, что стала изгоем, – говорит Ева Вотавова31, которая была тогда 14-летней школьницей. – Я больше не была «благопристойным человеком». Меня выгнали из средней школы. Евреям запрещали владеть определенными вещами; нам не разрешалось иметь собственности. До того, как это случилось, я жила в деревне, где все дети росли вместе и были равны. Поразительной особенностью гонений на словацких евреев была та скорость, с которой недавние друзья становились врагами. Это было не постепенное превращение. А словно кто-то резко клацнул переключателем. «Молодые немецкие парни (этнические немцы, жившие в Словакии) стали вести себя как нацисты, – говорит Отто Прессбургер32, словацкий еврей, которому в 1939 году было 15 лет. – До этого мы с ними дружили. Не было никакой разницы между нами – еврейской и христианской молодежью. Детьми мы всегда играли вместе. И тут установили знаки «Евреям и собакам вход воспрещен». Нам нельзя было даже по тротуарам ходить. Это было ужасно. Мне не разрешалось посещать школу, я не мог сходить в кино или на футбольный матч. Оставалось сидеть дома с родителями, уже без друзей». Для Отто Прессбургера было очевидно, что основной причиной изменения отношения к евреям была алчность. «На стенах висели плакаты, взятые из немецких газет, на которых евреев изображали с огромными носами и мешками, набитыми деньгами. А глинковский гвардеец[9]бьет их по задам, и деньги разлетаются. Город был весь обвешан такими плакатами».