Назовите меня Христофором - Евгений Касимов

— Да вы садитесь, чего там, — сказали ему. — В ногах, как говорится, правды нет… Но правды нет и выше.

Старшина смутился еще больше, сел.

— Так. А где хозяева?

— А хозяева… того, преставились. Еще зимой.

— Да нет. Я спрашиваю, где теперешние?

— Значит, это мы будем, — все напряженно смотрели на милиционера.

— Паспорта, — кратко и тяжело сказал тот.

Принесли паспорта. Изучив трепаные книжицы и обнаружив в них лиловые штемпеля паспортного стола, участковый несколько приуныл.

— А ваши? — кивнул он троим, сосредоточенно дующим чай из блюдец.

— А мы гости, — сказали все трое наперебой. — Да-да. Мы здесь не живем, мы в гости зашли, — радостно заговорили они. — Зашли вот, знаете, посмотреть, как живут однокурсники.

— Тоже студенты, что ли? — строго спросил участковый.

— Да-да! Скуденты, знаете! — еще радостней и дружелюбней закивали головами трое. Остальные тоже покивали головами.

— Эк! — крякнул участковый. Посидел, помолчал. — Ну, ладно. Пойду. А вы смотрите, чтоб тут порядок был, — сказал он строго, как говорят отцы своим в общем-то послушным детям. Так, на всякий случай. — Шопенгауэра читаете? Зна-аю вас! — Он погрозил пальцем. — Студе-енты! Ницше, понимаешь, Шпенглер… Зна-аю.

Эрудит милиционер встал и опять напряженно замер, удавом глядя на портрет.

— От хозяина осталось, — пояснили ему. — А нам без надобности. Отдать бы кому.

— Это вы серьезно? — недоверчиво спросил милиционер.

— А что? Заберете? Мы вам с удовольствием.

— Ну, не подумайте чего… — смущенно начал милиционер.

— Берите, берите, — заговорили все сразу. — Нам без надобности.

Портрет мигом содрали со стены, стали протирать пыльную раму.

— Как же я его понесу? — сокрушенно засуетился милиционер.

— Извольте-с.

В руках одного из гостей появилась ржавая опасная бритва. Раздался треск, и через секунду аккуратно вырезанный портрет был свернут трубочкой.

— Пожалте. Дома рамочку сколотите, натянете, и будет ажур.

Участковый степенно поблагодарил и, утерев пот со лба, вышел. На стене остался висеть светлый квадрат, увешанный, как аксельбантами, толстыми скатками тенет.

— Ну что? Нашей тете — репку?

Тут обормоты сварганили пиво и пошли его пить на завалинку. Там солнышко.

Поэты прочно подружились с полуподвалом. Иногда они спускались вниз и, просиживая с его обитателями за грудой бутылок красного вина долгие и темные вечера, вели беседы, ошеломляя всех своей дерзостью, лукавством и просто враньем. Потом они поднимались наверх, ведя под локти восторженных почитательниц их талантов, уже порядочно осоловевших. Девочки, учившиеся на философском факультете первый год, держали себя независимо и свободно. Сбросив рабские цепи родительского дома, они вкушали сразу все запретные плоды. О, этот искуситель, зеленый змий! Оскальзываясь впотьмах на крутых ступенях и прижимаясь мокрыми губами к бледным лицам кумиров, они шептали: «Ах, какая прелесть, мальчики! К-какая прелесть!» Мальчики, изгнанные из университета студиозусы, уверенно вели девочек в покои, еще немного пили, потом все парами разбредались по комнатам.

— Знаете, у нас есть собака, — важно и печально говорила миленькая чернушка, расстегивая лифчик. — Она такая умная! Мы ее прозвали Кантом. (Здесь нужно было тонко улыбнуться.)

В соседней комнате происходило то же самое, с разницей, что миленькая была рыжей, а собаку звали Гегелем.

Утром обожательницы, смущенно хмыкая, исчезали, а предметы обожания оставались дрыхнуть поперек кроватей. Потом предметы вставали, шатались по городу в поисках случайного заработка, пили пиво на случайную мятую трешку, а ежели заработок находился-таки, к вечеру пир стоял горой. Когда надоедало пить, предметы вспоминали о своей поэтической сущности и писали стихи, которые никогда нигде не печатались.

Лето катилось клубком — сумасшедшее лето, полное дождей, ветров, жары и долгих разговоров «за поэзию», «за литературу». Естественно, под бутылочку. Естественно, на завалинке.

А почему фанза? Это вы узнаете из следующей главы.

Была весна. Была весна, и хотелось жить. Я открыл глаза и обалдел: посреди комнаты стоял огромный детина в нахальной рыжей кепке. Нет, это был не морок. Детина насмешливо осматривал стены и подергивал плечами, как бы примеривая новое пальто. Увидев, что я проснулся, он вздохнул и достал из кармана пиджака бутылку вина.

— Меня зовут Вахтисий, — сказал он и достал из другого кармана промасленный пакет. — Я буду здесь жить.

Заметив мое недоумение, он добавил:

— С хозяйкой я договорился.

Черт! Как он попал сюда? Дверь на крючке… Я посмотрел на открытое окно. Детина рассмеялся.

— Совершенно верно. Я влез в окно.

Он снял кепку и пустил ее по комнате, тряхнув своей соломенной башкой. Кепка шлепнулась на чайник, и чайник сразу стал похож на последнюю шпану.

— Пишешь? — с ухмылкой спросил детина и кивнул на ворох бумаг, лежащих на столе. Его широкое асимметричное лицо совсем перекосилось. — Этого делать не надо, — сказал он. — Все уже написано.

Он стал ковыряться в пробке.

— Вставай. Петушок ужо пропел.

Да, я все еще лежал в постели, как обалдуй. Была весна, но жить уже хотелось меньше. Я встал и начал медленно одеваться. Кепка пылала нахальством, а чайник пыжился, ну как распоследняя шпана. Пробка отскочила, и вино брызнуло на чистую бумагу.

— Как зовут тебя? — кривя губы, надменно спросил детина. Только тут я заметил, что он был вдребезги пьян.

— Христофором, — отвечал я серьезно.

Он заржал.

— А я Вахтисий! Слышь! Вахтисий! Ах-ха-ха! Христофором!

Я аж задохнулся от бешенства.

— Меня зовут Христофором, — еле сдерживаясь, сказал я. — И если это кого-то веселит, то я смогу заставить проглотить его это веселье.

— Ну-у? — с невыносимой симпатией он посмотрел на меня. — Ну не сердись. Я думал, ты шутишь. Давай-ка, брат, выпьем за знакомство. Меня Серегой зовут.

Сопротивляться было бесполезно.

Голубцов учился в университете. Потом его выгнали. Он уехал на Дальний Восток и год работал в краевой газете. Он писал стихи — и хорошие. Он написал книгу стихов, которую никто не хотел издавать: стихи пугали своими размерами и каким-то перекошенным (как и его лицо) виденьем мира. Они были то косноязычны, как язык пращуров, то жемчужно совершенны и просты. В стихах было напряжение океана. Сухая черная пыль поднималась столбом над землей и буравила небо, за которым была беспредельность космоса. На планете жили люди и звери. Из земли росли трава и деревья. Над планетой парили на перепончатых крыльях птеродактили, на железных — супербомбардировщики, на простых — птицы и ангелы, на прозрачных — люди. Где-то в царстве берестяной музыки жила любимая.