Корабль призраков - Виктория Платова

Я вспомнила это довольно быстро – и то только потому, чтокогда-то давно, еще будучи студенткой сценарного факультета ВГИКа, специальнозанималась этим вопросом.

С легкой подачи моего соавтора, моего любимого мальчика,моего альтер-эго Ивана, так нелепо погибшего в конце пятого курса. Это былдовольно непродолжительный, но интенсивный период увлечения “третьим рейхом” вконтексте альтернативной сексуальности. Все началось с документального “Триумфаволи” Лени Рифеншталь и “Ночного портье” Лилианы Кавани. Иван был первым, кто,выйдя из просмотрового зала, заявил, что фашизм так относится к любому другомугосударственному устройству, как садомазохизм к обычному сексу. Садомазохизм игомосексуализм, добавил Иван, понизив голос, – пограничные ситуации, сумеркисознания. Фашизм есть тоже сумерки сознания, из которых не хочется выходить.Иван пробыл в этих сумерках несколько недель, и затащил в них меня. Мыпроштудировали массу книг по истории “третьего рейха” и даже заказали паруредких, в основном переводных, изданий в Ленинке: Иван был одержим идеейсценария о сексуальном фашизме или фашиствующем сексе. Работа уже шла полнымходом, когда во ВГИК привезли очередного Куросаву. И случилось то, что обычно ислучалось с моим увлекающимся другом: фашизм моментально перестал интересоватьего. И на смену одной идее пришла другая – самурайский кодекс чести в контекстеальтернативной сексуальности…

Безумный любимый Иван, безумно любимый Иван, он так ничего ине довел до конца. Даже собственную жизнь.

Но кое-что из истории “третьего рейха” навсегда засело вмоей памяти: “пивной путч”, “ночь длинных ножей”, убийство Рэма и его адъютантаи любовника графа фон Шпрети (ах, какой был красавчик, если верить людям,которые его расстреливали!)… Партийные съезды в Нюрнберге и девиз эсэсовцев –“Моя честь – это моя верность”.

И розовый треугольник.

Вот я и добралась – розовый треугольник. Один из многих,широко варьируемых позорных знаков принадлежности к сексменьшинствам, льготныйпроездной билет в ад…

И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло вголову именно это, как ответ явился сам собой.

Пуговица.

Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица,сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговицадействительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошлапо наилегчайшему пути, и он оказался верным…

А если я заблуждаюсь?..

Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.

Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве чтонемного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Пермитаким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. –эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. ВТаллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно.Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыканавосклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка.Первую и последнюю.

Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, незаметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариямисексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввидублизости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описаласобытия наиболее полно.

А героем статьи был молоденький артист кордебалетаталлиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего винтересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывалв мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он ипознакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того,что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок отвсего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла изпамяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным ифизическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа(Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же емукаким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. Толи веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то лисами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Кальювсе-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколькосекунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секундоказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснулим по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил.Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета былавоспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытныхпсихиатров.

Большое родимое пятно под левой грудью, – в виде почтиидеального овала. Это родимое пятно было искусно замаскировано татуировкойчерепахи. Вернее, именно оно и служило черепахе панцирем. По рассказу Тамма,самого любителя tattoo, татуировка была первоклассной и выполнена напрофессиональном оборудовании в профессиональном салоне. Под черепахой былавытатуирована надпись на латыни. Тамм, никогда не знавший латыни, тем не менееточно воспроизвел ее, что снова позволило психиатрам, его обследовавшим,говорить об удивительной избирательности человеческой памяти в экстремальныхусловиях.

Надпись гласила: “Pellit et attrahit”.

Она ни о чем мне не говорила.

Но высоколобые специалисты, комментирующие статью, быстро сней разобрались. В переводе на русский с латыни это означало: “Отгоняет ипритягивает”. Либо, в более пространном комментарии, “Он отгоняет (зло) ипритягивает (добро)”. Те же специалисты сошлись во мнении, что смысл надписимог быть и обратным: “Он отгоняет (добро) и притягивает (зло)”.

Еще один вариант перверсии – только словесной.

Поиск убийцы ничего не дал. Но больше в Таллинне случаевнападений на гомосексуалистов зафиксировано не было. Картину происшедшего сТаммом дополнил откровенно русофобский пассаж, пара (особенно старательнопереведенных) предложений о тяжком наследии советской власти и стенания поповоду прихотливости натуры серийных убийц и сексуальных маньяков.

…Когда я отложила перевод статьи, в дверь кто-то настойчивопостучал.

Чертов Вадик. Может быть, действительно попросить у капитанаосвобождающуюся каюту Карпика и Валерия Адамовича? Пока я вяло предаваласьразмышлениям на эту тему, настойчивый стук повторился. Стоило открыть, но ещене прочитанная мною тетрадь Митько выглядела слишком уж соблазнительно.

Я замерла.

Дверь несколько томительных секунд сотрясалась под ударами,но потом стихли и они. Странно, что Вадик не отпустил в мой адрес никакойнецензурщины, он даже не окликнул меня по имени… Но все это моментальновылетело у меня из головы, когда я открыла тетрадь Митько.

У старшего помощника был идеальный почерк. В средневековойЯпонии он стал бы мастером каллиграфии. Идеальные буквы складывались в такие жеидеальные слова, наполненные самым низменным смыслом. В каждое, самое невинное,предложение старпом умудрился втиснуть совершенно дикое количество матерщины.