Чаттертон - Питер Акройд

"А что за Песни распевали Сладкогласыя Сирены, Сэмъ?"

Онъ разсмеялся моимъ Созвучiямъ. "Ужъ не те песни, что ты сочиняешь, Томъ". Онъ смолкъ. "Хотя, по правде, откуда жъ мне-то знать наверняка". Онъ слегка закашлялся, сказавъ, что это отъ Пыли. "Ну-ну, – проговорилъ онъ наконецъ, – въ Лондоне ты хотя бы сможешь работать подъ покровомъ тайны, тебе ведь этого хочется".

"Съ чего бы это вдругъ?" – резкимъ тономъ спросилъ я его.

Но онъ лишь снова одарилъ меня своимъ проницательнымъ Взглядомъ и ничего более не сказалъ.

Когда я разкрылся передъ Матушкой, сообщивъ ей, что намеренъ уехать, она издала тихiй Стонъ и, тяжело осевъ на плетеное Креслице, продавила его. Это разсмешило ее. "Ты, помнится, такъ брыкался у меня въ Утробе, – сказала она мигь погодя. – Я знала, что тебе не терпится пойти своим путемъ. Да только берегись Сифилиса, Томъ. Женщины-то въ Лондоне, говорять, сущiя Потаскушки".

"Значить, оне совсемъ не походятъ на скромныхъ Бристольскихъ Девъ?" Она попыталась улыбнуться въ ответъ, да только приложила Передникъ свой къ Глазамъ, дабы утереть Слезинку.

Более толковать было не о чемъ, и воть, въ первую Апрельскую неделю 1770-го года селъ я въ коляску и покатилъ въ Лондонъ: казалось, съ каждымъ звукомъ Рожка приближался я къ своей Фортуне, а Ветръ, пусть и холодившiй мои Ланиты, согревалъ мое Сердце. Когда въехали мы въ Леденхоллъ и Старое Гетто, я уже почиталъ себя здешнимъ Гражданиномъ и затерялся въ Лабиринте Восхищенiя гораздо ране, нежели выпало мне затеряться въ Лабиринте Улицъ. Въ Холборне у сестры Сэма Джойнсона имелся домъ съ комнатами, отдававшимися внаемъ, и я направилъ туда свои стопы, по указанiю Сэма. Тамъ приветствовали меня съ великою радостiю и препроводили въ крохотную Каморку надъ тремя пролетами Лестницы: отсюда, изъ своего воздушнаго Укрытiя, взиралъ я на Дымоходы и Крыши, грезя о своей скорой Славе.

Но коль скоро взялся я устремить свой Бегъ по кругу большой Поэзiи, то и Скачки выдались не изъ легкихъ; на следующее Утро, когда посетилъ я Присутствiя техъ Журналовъ, въ коихъ печатались мои Сочиненiя, когда былъ я еще простымъ Бристольскимъ мальчишкою, я обнаружилъ, что они более испытываютъ нужду въ Сатирахъ, нежели въ Песняхъ. Разумеется, и ихъ я сочинялъ съ изрядною охотою, ибо я Презреннымъ почитаю техъ, кто не умеетъ писать по Заказу: для Города и Деревни писалъ я политическiя Сатиры противу всехъ Партiй – будь то Виги или Тори, Паписты или Методисты; для Политического Реестра сочинялъ я сущiе Пасквили, каковые принимали они съ удовольствiемъ, хотя и не ведали истинной Силы моего Удара; и, зная самъ, сколь хорошо дается мне Искусство Перевоплощения, взялся я писать для Двора и Города мемуары грустнаго пса (дворянина, преследуемаго Приставами), злодея, заточеннаго въ Ньюгейте, пожилой Вдовицы, тоскующей по Мужчине, и юной Девицы въ самомъ цвету, готовой уже къ тому, чтобъ ея сорвали. И все сiи воспоминанiя разсказалъ я, естественно, собственными ихъ Голосами, словно то были подлинныя Гисторiи. Такъ, оставаясь юнымъ Томасомъ Чаттертономъ для техъ, кто меня встречалъ, я пребывалъ сущимъ Протеемъ для техъ, кто читалъ мои Произведения.

А ныне долженъ я воззвать къ плачущей Музе и прибегнуть къ Элегiи, ибо, говоря вкоротке, мне нечемъ было жить. Слишкомъ скоро довелось мне узнать, что писательство – это сплошной Жеребiй, а Вкусы весьма переменчивы, ибо спустя считанныя недели обнаружилъ я, что мои Роулианскiя сочиненiя ввержены въ презренiе (да и кто бы въ нашъ безумный размалеванный Векъ сталъ искать прибежища въ Прошломъ?), на мои Сатиры взираютъ свысока, а мои Пасквили съ Холодностiю уничтожають. Въ самомъ деле, столькимъ Уколамъ подверглась моя Гордость, и столько Препонъ чинилось моему Продвижение, что немудрено мне было сникнуть и пасть подъ ихъ тяжестiю: по утрамъ я обходилъ Книготорговцевъ и Газетчиковъ, хоть я слишкомъ былъ гордъ, чтобъ Упрашивать ихъ напечатать мои сочиненiя; после, со встревоженными Мыслями, пускался я бродить по Паркамъ и по Пригородамъ, и въ Кармане моемъ для унятiя Глада лежалъ одинъ лишь Баранiй Языкъ; а ввечеру ступалъ я обратно, къ моему Жилью, дабы глазеть тамъ на пустую каминную Решетку. Хозяйка моя, госпожа Ангелъ – сестра Сэма Джойнсона, какъ упоминалъ я выше, – частенько звала меня къ себе на Кухню или въ Гостиную, чтобъ я посиделъ тамъ съ ея домашними и поужиналъ бы; но, признаюсь, человекъ я по натуре самолюбивый и своенравный, и потому никакъ я не могь обнаружить предъ другими своей Нищеты или возпользоваться чужой Милостiю. Заместо того, заострялъ я свое Перо и усаживался писать, питая смутную Надежду, что Поэзiя, можетъ статься, прогонитъ отъ меня все Беды; но то были стихи бедности, сочиненные въ Скудости и Безпокойстве: они не принесли мне ничего, опричь Разходовъ на Чернила. И достигь я толикой Глубины Отчаянiя, что решился я въ Уме на следующее: коль скоро изучилъ я еще мальчикомъ Медицину, читая разныя книги, то вполне могу сделаться помощником Врача въ Плаванiяхъ къ Африке. Но таковыя Странствiя были не для меня: мне предстояло Плаванiе совсемъ инаго рода, ибо въ сей-то Мигъ и заглянулъ ко мне Сэмъ Джойнсонъ (какъ я думаю, призванный сестрою). Я былъ радъ сверхъ меры сызнова повидать его, хотя позаботился ничемъ того не выказать. Онъ окинулъ меня быстрымъ Взглядомъ, столь мне знакомым, и для начала спросилъ, не хочу ли я отведать Шоколатнаго Блюда вместе съ сестрою его, но я съ превеликою Признательностiю отклонилъ сiе приглашенiе. Затемъ онъ предложилъ сходить самъ-другь подкрепиться въ дешевую харчевенку на Шу-Лейнъ; но я вдругорядь отказался, понимая, что онъ видитъ на Лице моем явные знаки Глада или Изможденiя. "Я только что отобедалъ, – сказалъ я, но посижу съ вами, покуда вы будете есть".

"Нетъ-неть, Томъ. Но могу я уговорить тебя хотя бы разделить со мною малую толику Вина? Въ этомъ, я полагаю, никакого Вреда не будетъ?"

После некотораго колебанiя я согласился, и онъ велелъ Сестриной Стряпухе принесть Бутылку и два Стакана. Затемъ онъ пристроился на Краешке моей Кровати (поскольку Обстановка въ моей Чердачной каморке была скудна) и сказалъ: "Ну, Томъ, какъ теперь движется твое Ремесло въ Лондоне?"

"Превозходно". Он всегда былъ скоръ на правдивыя Догадки, и потому я тугь-же прибавилъ: "А какъ обстоитъ съ поэтомъ Роули въ вашей Лавке?"

"Монахъ сей черезчуръ плодовитъ, – сказалъ онъ, глядя мне прямо въ глаза. – Мне ужъ не продать такъ много, какъ прежде. Противъ него возвышаются кое-какие Голоса".

"Голоса?" Я поднялся со Стула и подошелъ къ Оконцу, откуда мне были видны Лондонскiя Крыши, а надъ ними – большой Куполъ Св. Павла.

"Кое-кто поговариваетъ, будто онъ всего лишь Выдумка".

Я тотъ-часъ поворотился. "Онъ такой же настоящiй, какъ и я самъ!"

"Да. Знаю. Роули сейчасъ и стоитъ предо мною".

"Не могу взять въ толкъ, о чемъ вы говорите, Сэмъ Джойнсонъ".

"Я понялъ, что это твои собственныя сочиненiя, сразу же, какъ только ты принесъ ихъ ко мне, – съ такимъ нетерпенiемъ и с такой пылкостiю желалъ ты услыхать мое Мненiе".

"Нетъ…"

"Ну перестань, Томъ, въ Притворстве боле нетъ нужды". Онъ поднялся съ моей узкой Кровати и положилъ Руку мне на Плечо, и теперь мы оба смотрели въ Оконце. "Коли ты въ такомъ Стесненiи, какъ ныне, къ чему приведетъ Скрытность?" Онъ помолчалъ немного, а потомъ добавилъ: "Монахъ ведь не веченъ. Ты заездилъ его нещадно".