Гламур в шоколаде - Ирина Молчанова

— Ты знала, какой я.

— О да… — Светлана Юрьевна толкнула дверь и уставилась на Инну. — Подслушивать — нехорошо!

Инна даже не смогла ничего сказать в свое оправдание, так шокировал ее услышанный разговор. Химичка ушла, а Константин Викторович сел за стол.

— Проходи, Инна.

Она не могла оторвать от него глаз, но не от восхищения, как раньше, а от ужаса. Теперь идеальный директор предстал перед ней совсем в ином свете. Ваня упоминал, что он бабник, но она об этом как-то очень быстро позабыла…

— Инна, полагаю, ты знаешь, почему я тебя вызвал, — не глядя на нее, произнес Константин Викторович.

Инна не успела обдумать все, что сказала Светлана Юрьевна, но ясно поняла, речь пойдет о чьих-то записках.

— Из-за каких-то записок?

Он резко взглянул на нее:

— Не каких-то записок, а твоих!

— Моих?! — Инна непонимающе заморгала. — А где они?

Директор вздохнул и мрачно изрек:

— К превеликому моему счастью, кроме Светланы Юрьевны, их никто не видел. Инна, я тебя считал более дальновидной девочкой! Кто же подсовывает записки в журнал? А если бы он попал к какому-нибудь другому учителю? Ты хоть себе представляешь всю серьезность…

— Да-да, я все понимаю, только я ничего не писала!

Взгляд директора стал раздраженным.

— Давай говорить серьезно: все вышло не так, как ты ожидала, поверь, я бы рад проигнорировать все это, но ситуация выходит из-под контроля, поэтому…

— Да не писала я их! Дайте хоть посмотреть на эти записки!

— Хорошо, хочешь упираться — давай. — Он открыл ящик и бросил на стол два листочка бумаги.

Инна взяла их и быстро пробежала глазами по напечатанному на компьютере тексту. От бумажек так и разило резкими духами.

— Это не мое! — ошалело воскликнула она, когда прочла.

— А чье? — саркастически осведомился Константин Викторович. — Я себе сам записки, по-твоему, пишу?!

— Нет, но ведь и я не писала!

— Инна, что тебе стоит признаться, я ведь не собираюсь тебя ругать…

— Не-ет, — она вскочила, — у вас не получится повесить на меня эти дурацкие записки!

— Сядь!

Инна подчинилась.

— Я не писала их!

— Мне хотелось бы тебе поверить, но ведь глупо отрицать, — он поморщился, — прецедент с тобой уже был…

Инна поняла, о чем думает директор, и он понял, что ей все ясно, поэтому он сказал:

— Вот видишь, отрицать просто не имеет смысла.

Стало невыносимо стыдно, то злосчастное стихотворение все-таки ей аукнулось! Инна не знала, как отпираться, лишь пробормотала:

— В записках столько ошибок.

Он нахмурился:

— Да, я заметил, действительно это не очень характерно для тебя.

Оба умолкли.

Константин Викторович забрал записки, проворчав:

— Отвратительные духи!

— У меня таких нет!

— Значит, ты продолжаешь утверждать, что не писала их?

— Да. Я их не писала.

Директор поднялся.

— Хорошо, ты не писала, тогда вспоминай: кому ты за последнюю неделю насолила? Кто мог написать это за тебя?

— Я… ну… да вроде никому… — Инна как могла напрягала память, но последняя неделя казалась какой-то смутной, ее мысли в это время занимал Артем. — Меня многие недолюбливают, это мог быть кто угодно.

— Ну а что было вчера?

— Вчера… да вроде бы ничего. — Рассказывать о своем свидании с Артемом она посчитала излишним.

— Совсем ничего?

— А-а, я слышала, что старшеклассник вас искал…

— Ну и что?

Инна вдруг вытаращила глаза:

— Вспомнила! Это же Кристина сказала!

— Что сказала? — уточнил директор.

— Что Светлана Юрьевна уволится! Она еще что-то там о моем настроении спрашивала, в общем, злорадствовала.

— Это все, что она сказала?

Инна помолчала, а потом все-таки призналась:

— Сказала, что вы, бедный, не знаете, куда спрятаться, и я вас… преследую.

Константин Викторович снова сел за стол.

— Я тебя последнее время и не вижу… Ладно, Инна, ты можешь идти, и все-таки… если это ты писала, найди в себе мужество признаться, может, не сейчас, так хотя бы потом.

Она молча покинула директорский кабинет. На душе скребли кошки. Все складывалось из ряда вон плохо. Константин Викторович ей не поверил. Будь она на его месте — сама бы не поверила. Ведь она бегала за ним, написала стихотворение — что еще можно подумать, особенно после того, как он сам начал уделять ей внимание и вроде бы дал повод на что-то надеяться? В жизни плохо разделяют грешника и покаявшегося грешника. Перед лицом общественности это все тот же грешник. Стоит лишь раз ступить не на ту дорожку, и если не всю жизнь, то очень долго после этого можно ловить на себе подозрительные взгляды.

О записках Инна говорить никому не хотела, но Ваня прицепился как репей, чтобы узнать, зачем ее посреди урока вызвал директор, пришлось рассказать. Друг долго молчал, потом отругал Инну за глупость со стихотворением, оказавшимся весомой уликой против нее, но больше ничего не сказал. Посоветовал выкинуть все из головы и радоваться жизни. Радоваться ей не хотелось, да и выкинуть из головы чьи-то записки никак не удавалось.

На последнем уроке она почувствовала себя дурно: болела голова, горели щеки, ее знобило. Дома градусник показал высокую температуру. Мать вызвала врача. Женщина в белом халате печально сообщила, что в школу она теперь не скоро пойдет. Инна туда и не стремилась, жаль было только подводить Ваню. На доску почета ей теперь попасть не светило.

* * *

Дни выздоровления тянулись словно месяцы. Каждый день ей звонил Ваня, один раз, под страхом заразиться, навестила сестра. Оказалось, что Аня согласилась встречаться с Ваней, у них все замечательно, а поцеловал он ее на третьем свидании. Об Артеме никто Инне ничего не рассказывал, о Константине Викторовиче тоже не упоминали — щадили ее чувства. За время сидения дома Инна о многом успела подумать и о многом — пожалеть. Первая и самая главная ошибка — это директор. Каждый человек — это картинка, а его душа — это художник. Она влюбилась в картинку, но знакомство с ее художником оказалось неприятным сюрпризом. Художник беспардонно снял с ее глаз шоры — и был прав. Ну а вторая ошибка — это ее ложь. Она погрязла в ней, а ведь проще утонуть, чем выплыть.

Инна сидела на постели, поджав под себя ноги. В школе сегодня проходил новогодний вечер, а ее родители не пустили. Ваня орал по телефону, что она обязана там быть, но маму не могли убедить ничьи уговоры. Чувствовала Инна себя отлично, но врачиха считала, что лучше перестраховаться, чем потом проболеть еще и все каникулы. Девушке хотелось на улицу — пройтись, подышать, а не бояться того, чего может и не случиться.