Другие ноты - Хелена Побяржина

ахнули. Но денег нет. Так что. Все-таки ты неправильно поступила, что уехала. Нечего тебе здесь ловить, вот увидишь. Я – другое дело, Ивка, у меня здесь родители и Володя. И живу я, между прочим, за его счет. Но что, если тебе все же податься к отцу?..

Обе долго сидят за столом, не глядя друг на дружку, Нина сосредоточена на супе, Ива говорит: нет, к отцу не вариант, обещает, что останется максимум до послезавтра, ведь, в конце концов, можно пройти по частному сектору, поспрашивать.

– Не дури. Успокойся. Останешься, сколько захочешь. Если не сбежишь «максимум до послезавтра». И вот не знаю, как ты, а я бы на твоем месте пошла домой. Это и твоя квартира тоже, между прочим. А мы жили поначалу у Володиной бабки, неудобно, конечно. Все-таки личная жизнь: друзья, подруги. Зато в финансовом плане. Что-то мы там оплачивали, так, по мелочи: свет, телефон. А потом как-то раз она обвинила нас в краже пенсии, представляешь? Это собственного-то внука! Совсем из ума выжила старуха. Пришлось искать квартиру, через знакомых Володи и то еле нашли более-менее пристойную. Ты что, не поняла? Никто ничего не брал у нее, конечно, не нашли никого и ничего, это только предлог, чтобы нас выгнать… Гости посуду не моют, такая примета: денег у хозяев не будет. Даже не вздумай. Я тоже не верю в приметы. Но эта, говорят, работает. Я сама помою. Ты лучше расскажи, ты видела ту, другую? Есть хоть на что посмотреть? Потому что ты – просто красотка. Я бы тебя не узнала на улице… Здесь ты особенно личную жизнь не устроишь. А тебе все-таки надо как-то определяться. В тридцать – начнется старость. Так что тебе на все про все – около двух лет. Чтобы кого-нибудь себе завести. Но мало завести – нужно еще и укротить. Иначе у всех самцов рано или поздно просыпается стадный инстинкт, и они переключаются на восемнадцатилетних. Это сейчас ты еще сойдешь за десятиклассницу… Все они одинаковы, поверь моему опыту.

Нина открывает навесной шкафчик, достает сухое полотенце и с плохо скрываемым раздражением вытирает очередную тарелку.

– Их нужно при-ру-чать. Сила привычки – великая вещь, дорогая. Идеальный вариант – ребенок. А ты, видимо, до сих пор сама сказки читаешь. Оглянуться не успеешь – бац! – и тебе уже нужен крем от морщин. А ты – без мужа, без детей, зато со сказками. И не смотри на меня так, я нисколько не сомневаюсь в том, что мужчины присутствуют в твоей жизни… На расстояние километра ты их подпускаешь к себе, а ближе – без шансов. Ты же со школы такая, сколько я тебя помню. Мальчики, кстати, считали тебя чокнутой.

– Да что ты! – Ива впервые за весь вечер улыбается.

– Да. Но, конечно, у нас мальчиков-то нормальных тоже не было… В общем, тебе нужно стремиться к серьезным отношениям. В конце концов, это только присказка, что «хорошее дело браком не назовут», – кривляясь и ерничая, говорит Нина. – Все к нему стремятся.

– Я думаю, это субъективно.

– Господи! – возмущается Нина. – Ну откуда в тебе столько этой манерности? Причем всю жизнь – с каким-то своим непонятным стилем и словечками. Меня всегда разбирало любопытство: что творится в твоей голове? Володя, возьми тарелку, да, налей себе… Надо было хлеба купить, я думала, еще полбуханки… А помнишь математичку: как она тебя ненавидела? Так и не смогла привести в порядок твой мозг. Черный – цвет депрессии, зачем ты его носишь?..

Так забываешься, как в метро: стоит только спуститься – и ничто поверхностное не имеет значения, можно уйти в себя, не зацикливаясь на том, что произошло за последние часы, так рельсы прикладывают к ранам, холодный металл к содранной коже, это – так же – слушать, что говорит Нина, и представлять, что будет дальше, еще пока даже не совсем понятно, в какой из разрешенных тебе жизней, в этом ли городе, где, увы, никогда не будет метро. Но вот ты встретила лучшую подругу, которую с неосознанного далека знаешь и совсем не знаешь в то же время, потому что – не она изменилась, а ты – изменилась, и с этим ничего не поделать, и ей кажется, что она все про тебя понимает, про тебя – ту, другую, прошлую, какой ты себя не помнишь, какой ты не являешься, зато она не носится с тобой, относится без предубеждения и, когда нужно, может встряхнуть тебя и послать к дьяволу – на то и существуют лучшие подруги – или сказать: «Черный – цвет депрессии»…

Но внутри взрывается что-то, сопротивляется. Детонирует это состояние, в котором пребываешь. Хочется встать и заорать ей, ни в чем не повинной, в лицо: это самый обычный цвет! – однако вместо этого говоришь:

– Приятного аппетита, Володя.

Ничего не происходит и больше не произойдет, остались только недоумение и сомнения в реальности происходящего, когда дом рушится, оказывается, можно выжить и выйти из-под его обломков, держаться за прутья забора и смотреть в прошлое, в настоящем можно только нырнуть в чей-то холодный интерес, наизнанку вывернуться, ибо нет больше сил, нет больше целей, и не нужно пытаться стать за их счет живой, то, что тебе не на что опереться, для других – не значимо, у них все идет своим чередом, свою рутину, свои руины – меняй сама, вот тебе – город, может, поможет тебе такая данность, глупость по большому счету. Писать тоже нечего, можно только описывать сны, они вернулись, и там есть какие-то события. Но сны вызывают фобии, панический животный страх и чувство вины, они возникают как явления в реальном времени, и я путаю события, почерпнутые из новостей, с грезами, и временами, невпопад, вдруг начинает казаться, что кошмар не просто закончился, его и не было никогда, я подолгу собираюсь с мыслями, но в них только повторяющиеся мотивы, как в унических картинах Стржеминского.

– Нина, я не могу есть без хлеба… Все, я не хочу больше… Нет, что ты за человек, сама бы столько ела, я бы посмотрел на тебя!..

– А через полчаса ты скажешь, что у тебя сводит от голода желудок, и будешь ходить и подбирать все, что плохо лежит в холодильнике, бедный, несчастный.

Есть люди, которые не помнят или не замечают, что живут как бы во сне, во многих цикличных снах, но во мне так сильно развито это чувство и память на такие вещи, а Нина… Как же ей удается всегда быть самой собой, остается только удивляться, вот уж кто не перепутает…

– Володя, я знаю Ивету с шести лет, и она всегда такая, да, но как нам нравились ее вести, которые она приносила, как почтовый голубь, мол, «сегодня – литературный вечер / концерт / смотр, два последних урока отменяются». Не из-за стихов, конечно, нравились, которые она читала в актовом зале с остальными школьными звездами, никто в классе, кроме нее, стихов не писал, и не многие любили. Но отмену занятий все любили – это точно. Жаль, что после девятого она уехала.

Такие вещи не объяснишь первому встречному, иногда – даже очень близкой подруге, иногда – за всю жизнь – никому, особенно если такие сны и дни ты осознанно пытаешься удержать, возвращаешь на прежнее место, начинаешь прокручивать заново, как пленку, чтобы не упустить главного, а вокруг – все, непохожие на тебя, для которых ты – простота, пусто та, одна из многих, они улыбаются и машут или не улыбаются и не машут – сплошь тематика испаноязычных писателей.

– И кстати, Ивка, кажется, уже в тринадцать лет была безнадежно влюблена, во всяком случае, стихи уже тогда были с намеком, всё – вокруг да около любви. Сейчас, видишь, та же драма, как в детстве: объекта, на который можно направить чувства, нет, и от безысходности…

– Но ты же ничего не знаешь, Нина.

– Да, ну и кто же он?

Ивета с сомнением смотрит на Володю.

– Я не это имела в виду, я не готова к новым отношениям.

Ядолов. Володя наоборот – ловец ядов. Он стрижет ушами, как лошадь, так, что очки на носу подрагивают, ловит ее слова и думает, снизойти ли до разговора с ней.

– Я ничего не понимаю, Нина, я иду спать, Ивета, спокойной ночи, до завтра.

– Заведи будильник на семь тридцать, мой ослик.

– Спокойной ночи.

И я как будто не одна. И если бы боли было меньше,