1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский

Результатом раздумий и размышлений п. Тухачевского был приказ, отданный им 8 августа. Его приводит п. Сергеев. Читатель найдет содержание этого приказа на стр. 77–78 брошюры п. Тухачевского. Нам, полякам, этот приказ был неизвестен, и мы были вынуждены лишь строить догадки, основанные на наблюдениях за действиями противника. Недооценка противника прослеживается в этом приказе особенно отчетливо. Пан Тухачевский знал, что именно в Варшаве и ее окрестностях, а сюда я включаю и Модлин, мы сосредоточили крупные силы для обороны столицы. Об этом он пишет на стр. 72 своей брошюры. Несмотря на это, п. Тухачевский направляет к Варшаве и Модлину две свои самые южные армии, а две северные, в том числе самую сильную, 15-ю, бросает в обход Варшавы с приказом форсировать Вислу на участке между Плоцком и Модлином. Иными словами, он совершает маневр, при котором его силы, и без того слишком удаленные от 12-й армии, оставшейся на Буге, рассекаются надвое широкой водной преградой – Вислой. Надо иметь слишком слабое представление о противнике и его боеспособности, чтобы отважиться на такой опасный маневр. Задачу прикрытия этого маневра с юга могла бы выполнять так называемая Мозырская группа, в состав которой, по данным п. Сергеева, входили две дивизии. Этой группе была придана приближающаяся, но все же находящаяся еще слишком далеко 58-я дивизия из состава 12-й армии. Однако в приказе Мозырская группа не получает четкой и ясной задачи на прикрытие маневра, наоборот, п. Тухачевский приказывает ей также выдвигаться к Висле и форсировать ее в районе Демблина.

Повторяю, об этом приказе я ничего не знал. Я только наблюдал за перемещениями советских войск, приближающихся со всех сторон к Варшаве. Но зная, какое большое влияние на исход любой войны оказывает занятие противником столицы, я предполагал, что п. Тухачевский будет стремиться сосредоточить все свои силы для прорыва нашей обороны и взятия Варшавы. Правда, я наблюдал определенные маневры конницы п. Сергеева, не приближающие ее к Варшаве, а направленные строго на запад, но приписывал это замыслу п. Тухачевского отрезать нас от моря, то есть от Гданьска, при помощи какого-то передового отряда конницы при поддержке некоторой части пехоты. В анализе п. Тухачевского такой вариант рассматривается, но, видимо, при отдании приказа он от него отказался, потому что 8 августа он предписывает северной, 4-й армии выставить в направлении на Торунь лишь небольшое прикрытие.

В отношении наших действий у п. Тухачевского есть еще одно странное недоразумение. Он утверждает, что мы вывезли из Восточной Галиции почти все войска, оставив там только украинские формирования Петлюры и генерала Павленко с одной кавалерийской дивизией. Правда, он сам сомневается в этом и уточняет, что кое-какие пехотные дивизии, как осколки нашей армии, там могли еще остаться. Но, одобряя в другом месте эту нашу смелость, он тем самым, как мне кажется, ищет возможность преувеличить собранные против него польские силы и одновременно обвинить своих южных коллег в том, что они не помогли ему во время разгрома под Варшавой. Тем временем дело обстояло совершенно иначе. Из нашей 6-й армии была вывезена только 18-я дивизия и небольшая часть конницы, а 12, 13-я и половина 6-й дивизии остались на месте. Кроме того, туда прибыла 5-я дивизия, сильно потрепанная в боях на севере, и я приказал направить ее во Львов для пополнения и переформирования, так как она в основном состояла из львовян и поляков – жителей Восточной Галиции. Тогда же, когда п. Тухачевский только готовил свой приказ, то есть 6 и 7 августа, против 12-й армии еще стояли мои самые лучшие дивизии – 1-я и 3-я легионеров. Такая обстановка не могла быть неизвестна п. Тухачевскому, и если он мог не заметить прибытие под Варшаву 18-й дивизии, то все остальные изменения в группировке наших войск никак не могли быть учтены в приказе от 8 августа по той простой причине, что они произошли значительно позже. Мои вступительные замечания слишком затянулись, но это оттого, что в обеих главах, посвященных подготовке к варшавской операции, у п. Тухачевского часто бывает очень трудно доискаться исторической правды, так как в них он долго и многословно сокрушается по поводу неудачной операции и приводит множество аргументов и мотивов, не связанных с его мыслями перед отданием приказа 8 августа, а вытекающих из более поздних колебаний, анализов и оценок.

По странному стечению обстоятельств приказы на варшавское сражение с обеих сторон были отданы почти одновременно: разница составила всего двое суток (наш приказ датируется 6 августа). Прежде всего хочу опровергнуть бытующее утверждение, якобы эта дата была связана с созывом какого-то военного совета. Так вот, все важные решения во время войны я принимал сам, без всякого совета. Когда 2 августа я вернулся в Варшаву с юга, из Хелма, то нашел положение очень тревожным. Наша столица была в опасности, и я немедленно ощутил давление со стороны военных кругов, которые требовали немедленных действий. Все без исключения сходились в одном мнении, что именно Варшава, а не что-нибудь другое, является целью операций п. Тухачевского. Все ответственные лица – и военные, и гражданские – пребывали в сильном нервном напряжении. Как всегда бывает в таких случаях, неудачи последнего месяца со всеми моральными и материальными последствиями особенно остро переживали военные. Что касается меня лично, то, будучи настроенным бороться до конца, я, тем не менее, также был под сильным впечатлением неудавшейся операции по нанесению контрудара из-под Бреста и в первый момент просто не видел разумного выхода из создавшейся ситуации. Поэтому, решительно пресекая все попытки оказать на меня какое-либо давление, я объявил, что приму окончательное решение 6 августа. Уже в этом выборе даты, которую я считал счастливой, так как она была связана с моим недавним прошлым – днем выступления в 1914 году из Кракова на войну, каждый аналитик легко заметит чувство неуверенности в себе, как бы внутреннее колебание. Ведь давно прошли те времена, когда вожди имели около себя прорицателей, указывающих счастливые и роковые дни. Поэтому смею утверждать, что дата приказа не зависела от чьей-то правильной или неправильной оценки обстановки. Но из-за того, что вокруг этого решения у нас сплелся целый клубок сплетен, домыслов и легенд, которые в великом множестве можно найти также у п. Тухачевского и у п. Сергеева, я позволю себе ненадолго, просто для исторической точности, остановиться на этом вопросе, впрочем, не представляющем особой ценности для моего анализа.

По должности самыми близкими моими соратниками были в то время три человека: генерал Розвадовский, как начальник штаба, генерал Соснковский, как военный министр, и только что прибывший из Франции генерал Вейганд, как технический советник франко-английской миссии, присланный к нам в это грозное для нас время. Мнения этих генералов об обстановке были, как всегда, чрезвычайно противоречивы. А учитывая, что обстановка была накалена, по всей видимости, и дебаты в мое отсутствие были не из приятных. Я очень смеялся, потому что двое из них, генерал Розвадовский и генерал Вейганд, разговаривали друг с другом только дипломатическими нотами, пересылаемыми из одного кабинета в другой. Примирителем и добрым духом этой вечно спорящей пары был генерал Соснковский, военный министр. Пан Тухачевский, видимо, что-то слышал об этих спорах, если говорит, что французские и польские писатели любят сравнивать сражение на Висле с операцией на Марне. Действительно, Марна упоминалась во всех разговорах очень часто, причем и генерал Вейганд, и генерал Соснковский – каждый имел свое мнение относительно Марны. Как когда-то маршал Жоффр хотел прикрыться Марной или Сеной, за которыми он мог бы перегруппировать отступавшие войска к своему левому флангу, где находилась столица, Париж, так и здесь под прикрытием Сана и Вислы готовился маневр, сильным левым флангом опирающийся на столицу Варшаву. Как там, так и здесь готовился контрудар левым флангом, из-под столицы. Генерал Розвадовский был противником этой Марны, потому что он был вообще противником всего, что говорилось в другом кабинете в здании на Сасской площади. К тому же, как своеобразный патриот Восточной Галиции, он внутренне не мог согласиться с известным, но враждебным ему призывом: «За Сан!» Зато из него как из рога изобилия сыпались разнообразные концепции; ни на одной из них он не останавливался, меняя их чуть ли не каждый час.