Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

с Мишкой покараулим здесь.

– Я же сослепу не найду, я лучше с тобой, – заупрямился Славка. – У меня и силы побольше Мишкиной.

– Тогда, Мишка, беги ты.

– Не, – замотал головой тот, – я буду с тобой.

– Ладно, черт с вами, я побегу, – согласился Генка. – Только вы без меня ни шагу.

Когда он исчез в темноте, Мишка шепнул:

– А если они выскочат? Надо подпереть дверь.

Мы поднялись и, затаив дыхание, на цыпочках пошли вперед. Сердце учащенно билось, на лбу выступил холодный пот. Казалось, что звук шагов разносится далеко по округе.

– Только бы на васаре никого не было, – дотронулся до моего рукава Мишка. – Вы с этой стороны постойте, а я зайду с той. Только тихо.

Мы со Славной вплотную подкрались к стене склада, и тут я заметил пробивающийся сквозь щель тоненький лучик света. Я прильнул к щелке и обомлел. Посреди склада на чурбаке деловито сидел Савелич. На бочонке стояла свечка, а в ногах – ведро с солью. Савелич вытаскивал из распечатанных ящиков сало, выбирал куски побольше, остальное снова складывал и густо посыпал солью.

– Вес подгоняет, гад, – шепнул я, забыв, где мы находимся.

Славка неожиданно повернулся и шоркнул плечом по стене.

– Кто там, стрелять буду! – истошно завопил Савелич, соскакивая с чурбака. Свечка опрокинулась и погасла. С той стороны, за дверью, послышались сопение и возня.

В несколько прыжков мы обогнули магазин, и Славка снова упал. Перед нами, сцепившись, барахтались на земле Савелич и Мишка. Савелич заскорузлыми пальцами пытался вцепиться в Мишкино горло. Я схватил его за руку и вонзил в нее зубы.

– У, щенок! – зарычал сторож. – Убью!

Подбежавший Голощапов перехватил его руку.

– Все, Савелич, допрыгался. Теперь будешь отдыхать в доме с решетками. Пошли, да не вздумай брыкаться!

Смерть Хрусталика

Хрусталику было совсем плохо. Он метался в жару, то приходя в себя, то снова теряя сознание, Славка остался дома и ни на шаг не отходил от деда.

– А что, Шлава, япошки еще не выступили? – в полузабытье опрашивал дедушка, сухонькими пальцами шаря по одеялу. – Ты бы зарядил берданку, да положил рядом. Снилось мне, что япошки выступили.

Славка делал вид, что заряжает берданку, а дедушка снова:

– Сбегай, Шлава, на станцию, будь ласка. Узнай, не выступили ли япошки. – И, закрыв глаза, шепеляво напевал:

В двенадцать часов по ночам

Выходит трубач из могилы,

И скачет он взад и вперед,

И громко трубит он тревогу.

Бабка начинала быстро креститься и, плача, уходила за занавеску.

А дедушка продолжал:

И в темных могилах труба

Могучую конницу будит:

Седые гусары встают,

Встают усачи-кирасиры.

Глафира каждый день приносила Хрусталику порошки и таблетки, делала уколы. Дед Кузнецов дымил у порога трубку за трубкой и тоскливо повторял:

– Я виноватый, я! И што я наделал, а-а-а!

Он совсем ссутулился и почернел. Борода его стала еще всклокоченней и помятей.

Все ходили на цыпочках, говорили шепотом. На душе было смутно.

В один из таких тревожных дней на полустанке остановился пассажирский поезд с большими красными крестами в белых кругах. Это был первый санитарный поезд с запада. Нас только что отпустили на большую перемену, и мы наперегонки побежали на станцию. Окна вагонов были плотно зашторены. Из тамбуров выглядывали санитарки.

На перроне стояли двое: высокий смуглый майор и низенький усатый толстяк. Левый рукав шинели майора был заправлен в карман, а правой он держал чемодан. Усатый, жестикулируя, что-то говорил майору, и усики его смешно подпрыгивали.

– Итак, дорогой, поправляйся, набирайся сил, а через недельку покажешься. Да не говори, что я для тебя поезд останавливал, а то всыпят по первое число. Хоть транспорт и называют артерией, эта артерия пока не подчиняется хирургии.

– Яков Андреевич, здравствуйте, – несмело подошел я к нему. – Не узнаете?

– О, молодой любознательный друг! – ничуть не удивился хирург. – Ну, в животе не бренчит, не дзенькает? А то я скарпеля найти не могу, вдруг, думаю, в животе у тебя забыл?

– А я Ивана Андреевича видел, на фронт проезжал, – похвастался я.

– Как же, наслышан, наслышан, встречал я его в дороге, – охотно отозвался хирург. – Сейчас сибиряки под Москвой дают прикурить фрицам. Крепко ведь дают, Леонид Никифорович? А я, брат, тоже военным стал. И на том спасибо. – И Яков Андреевич широко улыбнулся.

Из школы без пальто, в одном платке прибежала бледная Елизавета Петровна.

– Лешенька! – бросилась она на грудь майору. – Приехал наконец-то! А я все глаза проглядела! – и она осыпала его поцелуями.

– Ну вот, начинается семейная сцена. Не люблю, когда плачут. Дежурный, отправляй поезд! – обратился Яков Андреевич к Зуйкову. Потом снял очки, наспех протер стекла и подозрительно зашмыгал носом.

* * *

За Славкиным отцом увязалась вся школа. Он был первый, кто вернулся оттуда, с фронта. На крыльце домика Лапиных стоял Кузнецов.

– Ты, Василий, проходи, а вы, остальные, кыш! – сурово прикрикнул он на ребят. – Поправится свояк, тогда приходите, а сейчас штоба я вас тут не видел.

Но ребятишки, особенно малышня, поминутно открывали двери, пялились в окна. Наконец во двор вышла Елизавета Петровна и попросила:

– Дети, я вас очень прошу, разойдитесь. У нас тяжело болен дедушка. Леонид Никифорович завтра придет в школу и все вам про войну расскажет.

Только после этого ребятишки разошлись. Но от соседей отбою все равно не было.

– Левонид, Левонид, – без конца повторял дедушка, пристально вглядываясь в лицо сына и гладя его единственную руку. – Неужели это ты, хрусталик ты мой? Я же говорил, что запросто так сын мой не сгибнет. Скажи, Левонид, правду: япошки еще не выступили?

– Что ты, папа, – успокаивал его Славкин отец, – теперь япошки уже не выступят. Немцев от Москвы погнали, до Берлина без остановки катиться будут.

– Вот и хорошо, Левонид, – успокоился дедушка.

Глаза его просветлели, и сам он стал каким-то возвышенным, одухотворенным.

– А я было думал, не доживу до тебя. Теперь спокойно умереть могу. Спасибо, хрусталик. – Дедушкино лицо озарилось счастливой улыбкой, и он задремал.

* * *

Сегодня Вовка Рогузин заявился в класс самым первым, чего с ним никогда не случалось. Он, нахохлившись, сидел возле печки, бездумно уставившись в одну точку.

– Уж не ночевал ли ты тут, – поприветствовал я его, но Вовка ничего не ответил.

– А может, заболел, а? – приложил я к его голове ладонь. – Что-то у тебя глаза не такие.

– Да иди ты, – ожесточился Костыль, сердито сбрасывая мою руку. – Тоже мне, доктор нашелся!

«Переживает, – подумал я. – Зря Надя выкинула с ним дурацкую шутку. Сказала бы ему наедине, а то раззвонила на всю школу».

Почти у каждого из нас был в то время альбом, в который ребята по очереди писали все, что они знали и что только могло прийти в голову: стихи, песни, всякую чепуху, наподобие этой:

Если вы меня не любишь,

На реку Кура пойдем,

Вы нас больше не увидишь,

Мы как рыбка поплывем!

Или:

Живу на горке,

Пишу на корке,

Кто напишет ниже меня,

Тот больше любит тебя.

Это четверостишие писалось обычно в самом конце.

Кто-то сочинил новую «арифметику».

Один одиннадцать двадцать один – вы мне нравитесь.

Два двенадцать двадцать два – можно с вами познакомиться?

Три тринадцать тридцать три – давай дружить.

Четыре четырнадцать двадцать четыре – давайте встретимся после уроков.

Пять пятнадцать двадцать пять – я вас люблю. И дальше в таком же духе.

Все ребята переписали эту «арифметику» в свои альбомы.

После очередного «оч. пл.», полученного Костылем по арифметике, Надя лукаво сузила глаза и на весь класс объявила:

– Зато другую арифметику он знает на «оч. хор.». Видите, какую шпаргалку подсунул. – И показала листок, на котором куриным Вовкиным почерком было крупно написано: «пять пятнадцать двадцать пять».

Вовка покраснел, молча взял сумку и, не дожидаясь звонка, дерзко вышел из класса.