Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

– Дочка? Ишь, синеглазка какая. Твои глаза… А так – на Хаима смахивает, чернявая. Муж-то чем сейчас занимается?

– Его… он… – ресницы Марии задрожали часто-часто.

– Умер? – сообразила женщина, и распаренное то ли от жары, то ли от волнения лицо ее искренне опечалилось. – Вот жаль-то…

– Несчастный случай на заводе…

– Хороший был мужик, есть о ком плакать… Любил тебя…

Они замолчали. Изочка внезапно почувствовала, как в тягостной паузе между ними растет, закипая горячим воздухом недосказанности, ток странного напряжения.

– Зина, простите, я видела в вашей руке…

Застывшее на лице женщины сочувствие тотчас смазалось, глаза прищурились с непотаенной злостью:

– Высмотрела… Отобрать хочешь?!

Изочка удивилась злобному преображению женщины, но больше удивило прерывистое, с отчетливыми слезами в голосе, бормотание Марии:

– Что вы, Зина… Что вы… Я просто посмотреть… Это был когда-то подарок очень хорошего человека…

– Зачем же ты поменяла свой подарок? Тугарин неплохо дал за него по тому времени… По тем условиям на мысе. Купи, если можешь, только я дорого ценю. Тебе ли не знать – редкий янтарь. Наверно, один такой в мире, и цена ему куда выше моей. А для меня этот камешек – единственный способ дернуть отсюда. Ребенка спасти, кровиночку мою, еще не рожденную… Ты сама мать, понять должна… Терять Тугарину сейчас нечего, зарежет, как пить дать! И Олега заодно. У самого-то дети не получались, впустую мечтал о наследнике… По старому адресу страшные письма получала я от него из тюрьмы…

– Василию не показывали? Милиционер все-таки…

– Говорила, но ничего подозрительного в письмах не было. Тугарин же, дьявол головоломный, умеет так слова подобрать-повернуть, что не придерешься. Самой-то все ясно, а не докажешь, какая в них смерть… Ну что, купишь кулон?

– Не могу, нет денег, – виновато сказала Мария, – а вот посмотреть… В последний раз, если позволишь.

Лицо Зины смягчилось.

– Жаль, конечно, что так вышло… Не нуждались бы мы сильно в деньгах, отдала бы. Хочешь – верь, хочешь – нет, вернула бы, честное слово, Христом Богом клянусь. Но – не верну, прости.

Порывшись в сумке, она что-то вынула из нее и резко раскрыла ладонь. Изочка встала на цыпочки, заглянула женщине в руку…

Вначале показалось, будто в ладони лежит капля с глаз величиной. Абрис сердца угадывался в изогнутых линиях золотой оправы. Женщина опустила руку ниже, чтобы Изочке удобнее было смотреть.

Прозрачный камень впрямь напоминал каплю росы, в середке которой вздремнул на рассвете, да так и остался дремать клочок зеленоватого тумана. В дымке легкой, летучей, нежнее дыхания, сияющими половинками-близнецами распахнулось расщепленное древесное семечко, образуя собою плод неизъяснимой красоты и доверчивости. Внутри мерцали тончайшие прожилки, царапинка сверху светилась венчающим черенком…

– Яблоко, – с жалобным всхлипом вырвалось у Изочки.

Младенческая нежность камня ранила ее сердце мгновенно и навсегда.

За водокачкой у дороги столпились какие-то загорелые люди. Тетеньки в цветастых юбках, у многих на руках маленькие дети, дядьки бородатые, с круглыми серьгами в ушах.

– Ты спрашивала, кто такие цыгане, так вот они, – тревожно шепнула Мария, увлекая Изочку к тротуару, примыкающему к рыночному забору. – Легки на помине… Целый табор…

«Что такое табор?» – хотела спросить и опоздала Изочка – их окружили цыганки. Одна, с сиреневыми губами и усиками под носом, протянула Марии закутанного в шаль малыша:

– Красавица, совсем нечего есть. Пухнем с голоду… Хочешь, погадаю? Все, что будет, расскажу!

Мария прижала сумку к груди:

– Нет, нет, мы спешим, мне нечего вам дать!..

Неожиданно кто-то запел высоко и надрывно, словно скрипку поместили в человечье горло. Цыганки отстали от Марии, положили малюток в бурьян на обочину. Женщины, мужчины, дети загалдели разом, затопали по земле черными босыми ногами. В облаке взметнувшейся пыли заколыхались многослойные юбки, мелко затряслись плечи в дырявых шалях, зазвенели, вспыхивая на солнце, латунные мониста и серьги. Длинный цыган в кумачовой рубахе, с плохо отстиранными на спине следами плакатных букв, запрокинул кудлатую голову, пронзительно закричал-заплакал: «Адщя! Адщя, адщя!..»

Мария больно вцепилась в плечо дочери, оглянулась растерянно. Отступать было некуда – жаркий, смуглый, растрепанный мир бешено вращался вокруг.

Густобровая девушка гибко изогнулась в танце, небольно ущипнула Изочку за щеку:

– Ай, какая девочка синеглазая! Милашка! Пойдем медведя смотреть?

– Пойдем, – обрадовалась Изочка.

– Ай, умница, – засмеялась девушка, схватила за руку и потащила в самую гущу латунного звона.

– Куда?! – закричала Мария и потянула Изочку в другую сторону, но шалый поток развернул их обеих, закружил и легко вынес к краю свободной площадки, окаймленной настороженно замершей толпой.

В центре площадки сидел огромный медведь. Бурый мех его с серыми подпалинами дыбился клочьями, в пыльной шерсти курносой морды сверкали злые красно-коричневые глазки. Понятно, почему злые – могучую шею зверя плотно охватывал шипастый железный обруч, а на нем болталась толстая цепь, прикованная к дубинке. Дядька с сизыми щеками, заросшими щетиной, в одетом на голое тело узорном жилете, толкал этой дубинкой в медвежьи бока и тонко, по-бабьи, взвизгивал:

– А ну-ка, пляши! Пляши давай!

Зверь не желал подниматься и, разевая страшную клыкастую пасть, вяло взрыкивал.

– Басиль, эгей! – с беспомощной ноткой в голосе кликнул дядька.

Из толпы вьюном выскользнул, встал рядом с Изочкой солнечный мальчик. Буйные огненные кудри спадали по его плечам вольными кольцами, улыбка сверкала на чумазом лице, как луч. Мальчик достал из кармана штанов дудочку и засвистел. Птичий свист заструился мягкими коленцами и переливами, перешел в успокаивающую трель. Незамысловатая песня ласково уговаривала и звала куда-то…

Медведь нехотя подчинился – вздернул морду и поднялся над площадкой, как осенний холм с увядшей травой, затоптался кругом, крутя вытянутой шеей. Потешно переваливались кривые задние лапы, передние чуть встопорщились вдоль мохнатого тела. Щетинистый дядька с дубинкой двинулся в хороводе с медведем.

Зрители захлопали, кто-то бросил кусок хлеба. Зверь, с виду казавшийся неуклюжим, резво метнулся к подачке и захрипел, – железный обруч впился в шею, – но все-таки успел словить горбушку прежде своего мучителя. Хозяин подскочил ближе, крича: «Маро[50], маро!», попытался выдернуть подношение и не смог. Тогда он выругался и стукнул медведя дубинкой по лапе, но тот сел к нему спиной и съел хлеб.