Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Если принять то, что демократия никак не связана с гуманизмом (а так оно и есть), и обязательств по отношению к гуманизму не имеет (а так оно и есть), то все возможные упреки в колониальных войнах, в том, что победители в войне за гуманизм оказались последовательными колонизаторами — эти обвинения отпадают сами собой. Да кто там их вообще считает, этих туземцев! Мы решаем сегодня наши, демократические проблемы, в наших понятиях, с нашими цивилизованными детьми и потомками связанные — и нет нам нужды пестовать отсталые народы. Кто и когда считал илотов или рабов Рима? О каком гуманизме может идти речь в свободном обществе равных, поддерживающем экономику рабским трудом? Но речь идет о свободе, которую выбрали миллионы прогрессивных граждан.

В контексте сказанного любопытно выглядят две наиболее властные демократические идеологии — теория общей занятости и перманентная революция. Обе идеологии (Кейнса и Троцкого, соответственно) претендовали на некий гуманизм (слово «некий» уместно), на такую общественную организацию, которая бы в будущем обеспечила ресурсом человечности все человечество. Обе идеологии обладали редким манипулятивным даром внушения, они, что называется, завораживали перспективами и правотой.

Экстенсивный характер обеих идеологий, их спор за строительный материал (то есть людей), привел — просто в связи с природой демократии, которая нуждается в унифицированном решении вопроса, — к постепенному срастанию двух идеологий в одну. Появился диковинный амбициозный цивилизаторский проект — его называют сегодня глобализацией, а следовало бы назвать «общая занятость в мировой революции». Эта индоктринирующая модель общественного развития, похожая на строительство гигантской пирамиды, действительно носит революционный характер. Революция этого унифицированного сознания направлена против эстетики Ренессанса, утопий XIX века, против марксизма и гуманизма как такового. Эта революция не исключает проявлений гуманности, а если и карает — то тех, кто еще не охвачен общим проектом блага. Это напористая, созидательная революция, она возводит всемирное государство, с искусством, законами, моралью — которое простоит вечно: ведь история кончилась.

Мораль и суд утопий XIX века новому государству не страшны — оно ориентируется на вечные образцы.

Демократия создала особое, свое собственное искусство, отличное от искусства других социальных моделей. Феодальное Средневековье выражало себя в иконе и соборах, абсолютизму соответствует барокко, эпоха регентств выразила себя в рококо, коммунистические утопии породили конструктивизм, а вот развитая демократия связала себя с искусством так называемого авангарда.

Понятие «авангард» весьма расплывчато, и уж, во всяком случае, не соответствует школьному представлению о формальном поиске, которым занят ограниченный круг изгоев. Авангардное искусство демократии — это не труд одиночек, это массовая продукция, количественно превосходящая любой салон эпохи абсолютизма. Кстати сказать, «авангард» — это самоназвание; речь не идет о передовом отряде. Авангард демократического общества — это не дерзкий кружок отверженных, это способ мышления, принятый большинством. Авангардное искусство — это массовое искусство, искусство для народа, искусство простых, понятных форм и эмоций. Ни Шекспир, ни Рембрандт в качестве авангардного искусства использоваться не могут, поскольку не решают главной задачи — не сообщают массам должной энергии. От демократического искусства требуется то же самое, что требуется от демократического депутата, — надо оставить зрителей с ощущением, что они живут в передовую эпоху, что они знают о мире больше, чем их отсталые предки, что мир, окружающий их, прост и поддается пониманию. Так возникла идея прогресса в искусстве — и современное демократическое искусствознание настойчиво эту идею эксплуатирует, хотя мастеров, равных Леонардо или Брейгелю, демократическая эпоха и не создала. Однако у тех, старых, мастеров и задачи были иные. Искусство демократическое обращено не к одиночке, но к народу, оно должно возбуждать толпу; а диалог с произведением — это удел иных эпох, иных социальных моделей.

Демократии надо создавать такое искусство, чтобы в нем присутствовал пафос прогресса, но отсутствовала трудность восприятия. Скажем, некоторые обыватели не понимают черный квадрат, но это не потому, что в квадрате следует рассмотреть нечто дополнительное, чего не видно с первого взгляда, а потому, что они еще не поняли, как изменить свое отношение к данной кляксе. Человек, дергающийся на танце в дискотеке, не должен осваивать пластические фигуры танца — он просто должен попасть в один ритм с возбужденной толпой. Иными словами, авангардное искусство меняет само восприятие, но не добавляет знаний к уже оформленному сознанию. Но именно это и требуется в демократическом социуме, где искусство по необходимости теряет дидактичность, но должно манипулировать. Оно не должно обучить, не должно объяснить, но должно возбудить. Это искусство, создающееся большинством для большинства, — это общее искусство, то есть, говоря проще, это — идеология. Именно поэтому авангард и называется авангардом, поэтому он и объявлен прогрессивным: какая же идеология не прогрессивна? Для удобства обращения к большинству авангард оперирует простыми формами, несложными композициями, куцыми сообщениями. Видеоарт, клип, абстрактный знак, запоминающаяся своей простотой инсталляция — вот что реально нужно для общения с толпой народа. Авангардное искусство тяготеет к знаку, а не к образу. Знаковые системы упрощают коммуникации: авангард обращается прежде всего к сигнальной системе человека, он не имеет возможности углубляться в душу каждого, поскольку решаются массовые вопросы. Общеизвестно, что знаменитые мастера авангарда обращались к так называемым первичным структурам сознания, к природным элементам, к архаике, к ювенильным ценностям, к примитиву. Делалось это ради новой выразительности — однако новой выразительности ищут в любую эпоху. Характерно то, что искусство Возрождения искало новое, усложняя образный мир, нагружая сознание индивида — а искусство авангарда ищет нового в упрощении.

Сигнальные системы, знаки, символы, предметы, обособленные в качестве объекта поклонения — все это отсылает нас к языческому искусству античной, первой демократии. Нет оснований считать, что сходный с образцом социальный строй (при всех отличиях сохранивший родовые черты) нуждается в принципиально ином искусстве. Как и античная демократия, сегодняшняя демократия нуждается в простых обобщениях. Поразительным образом западное секуляризованное общество, настаивающее на ценности свободной личности, не производит более портретов — портреты остались в прошлом, в эпохе модерна, в эпохе абсолютизма. Развитое общество свободных граждан не желает показать лицо свободного гражданина — вместо сложного лица оно демонстрирует обобщенный знак, расплывчатую закорючку. Это поразительно — но так ведь уже было, когда искусство свободных людей Греции производило статуи, не имеющие индивидуального характера, но выражающие стихийные начала — порыв, волю, силу. Немаловажно и то, что между античным знаковым искусством и современностью — размещаются долгие века образного искусства, невероятный накопленный опыт — от которого демократия отказалась, упростив искусство до языческого знака. То, что образное искусство оказалось новой демократии не нужно, а знаковое — необходимо, подводит нас к простому заключению: типологической чертой демократического общества является язычество.