Книга без фотографий - Сергей Шаргунов

Люба пришла ровно в восемь. Она была в голубом джемпере, да и губы не темные, а обычные, розовые.

— О, привет хиппарям! — Эдик взял ее за плечики и усадил.

— Не обижай, — попросил Андрей.

Она стала расспрашивать меня про сказки, не замечая ни Андрея, ни Эдика. Она замедленно и широко облизнула губы, вероятно, преодолевая смущение. Какие сказки я читал в детстве, люблю ли сказки теперь, сочиняю ли сказки для сына или чужие ему читаю?

— Завтра мне уезжать, — сказал я. — Ты знаешь Андрея? А ведь он хорошо разбирается в литературе. И живете вы в одном городе. Пообщайся с ним…

— Я добавила тебя в Одноклассниках. Можно тебе писать?

— Ты сказки пишешь? — спросил Андрей. — Эй! — он ткнул ее пальцем. — Я говорю: сказки?

— Да, — бросила она, и снова повернулась ко мне, вбирая жадными очами.

Я представил: уеду, а от нее последует атака эсэмэсками и сообщениями в Интернете. А дальше закипит ее обида… Девочке жить здесь, в этом продуваемом ветрами городе, и вряд ли мы еще раз увидимся.

Я перевел глаза на друга. Друг опрокинул стопку, вытер губы кулаком, размашисто, будто репетируя зубодробительный удар. Если я сейчас отвечу ей вниманием и мы переспим у Андрея в холостяцкой квартире, где недавно звенели голоса его жены и дочки, будет в этом какая-то теплая и мутная подлость. Другу она нужнее — вот!

— А Андерсен тебе нравится? — протянула Люба тоном просительницы.

— Спроси-ка у Андрюхи, — я резко встал из-за стола и пошел в туалет.

Когда я вернулся, у них был вид довольный и растерянный, словно они только что поцеловались. Друг, красноватое лицо, расстегнутая на три пуговицы рубаха, обнимал зарозовевшую сказочницу и бормотал о чем-то негромко, она хихикала, слегка отстранялась и сразу же двигалась обратно. На меня она не смотрела. Секундно выстрелила зеленоватым глазом — пулей презрения — и опять захихикала, повторяя: «Да?», «Правда?», «Что ты говоришь…» Резкая перемена, случившаяся с ней, пока я был в туалете, меня несколько уязвила.

— Люба, а помнишь у Андерсена, — сказал я игриво, — «Девочку, наступившую на хлеб»?

Она продолжала внимать моему другу, точно бы другие звуки для нее исчезли.

— Люба-а! — повысил я голос.

— Нет, — бросила она зло.

— Что — нет?

— Чо надо. Слушай, отвянь.

Андрей, блаженно ухмыляясь, сжимал ее все решительнее.

«Гопница. Сучара», — пробормотал я в рюмку и опорожнил залпом.

— Любань, ты что же: обиделась?

— Не ревнуй, братуха. — Эдик нагнулся ко мне через стол: — Пускай воркуют, блин. — Он понизил голос: — Андрюхе щас тяжело, у тебя в Москве этих баб залейся, а у нас…

— У нас город маленький, — сказал в тон Андрей о чем-то своем, Люба хихикнула, и Эдик, заржав, окинул меня задорным взглядом:

— Во!

— Ой, — Андрей посуровел, извлек руку, лежавшую между диваном и девушкой, и начал вставать: Борис Степанович…

Вытянутый человек в сером костюме осклабился, внимательно и близоруко разглядывая стол, и спросил треснутым голосом:

— Празднуем, молодежь?

Они обнялись с Андреем. Друг распахнул объятия и бросился на пиджак, как в море.

Со стороны пиджака заработала желтая узкая кисть, которая похлопывала Андрея по спине.

Затем желтая кисть была протянута мне, и треснутый голос сказал:

— Очень-очень рад знакомству. Я начальник Андрюши. Много о вас слышал.

Эдик при виде нового персонажа замкнулся. Может быть, сквозь растущее опьянение просек, что не стоит буянить при шефе друга.

— Ладно, почапаю! Доча плачет. Без папки не засыпает, — он уронил на стол купюру и пошел качаясь.

— Ленин, — вздохнул Андрей, и Люба хихикнула.

Через некоторое время за столом добавились трое: два сослуживца Андрея, один пришел с женой. Они скромничали.

— Хорошо, что вы ездите. Где уже бывали? — спрашивал участливо Борис Степанович.

— Везде почти. В Чечне. В Осетии.

— Очень интересно. Ну как, египетские казни закончились? Не теснят вас? Я ж тоже по молодости пострадал. Стихи писал. Одно такое по тем временам было горячее! Хотели из комсомола выгнать.

— Можно, я вас сфотографирую? — спросил круглый бритый парень, оставил жену, пухлую мелированную блонди, к которой я переместился.

Щелкнул.

— Ближе! — крикнул он.

Его жена касалась меня сиськой сквозь блузку. Зачем-то я сжал ее колено. Она не вырвалась. Я перебирал по колену пальцами.

— Теснее, ребята! — взывал парень. — С-ы-ы-р!

Мне захотелось большего — схватить его жену за сиську.

Андрей блаженно, шире всех улыбался, как именинник. Он молчал, жмурясь, а Люба, вдруг, вероятно, захмелевшая, принялась ласкать и вылизывать ему ухо проворным язычком.

— Не давят вас? — гнул свое Борис Степанович. — Не зажимают?

— Да вроде нормально все, — сказал я. — Надеюсь, что нормально. А что?

— Хороший Андрюша парень. На повышение у нас пойдет. Какой молодец! Вас вот пригласил! Были уже встречи? В газетах? Как студенты наши?

— Студентки, — проговорил я и посмотрел на Любу.

Она тоже на меня смотрела: косилась, продолжая целовать и лизать красное, со спелой мочкой ухо моего северного друга. Нет, вражды не будет. Андрей краснел лицом, ушами, грудью в проеме распахнутой рубахи — то ли от неловкости, то ли от удовольствия, то ли от выпитого — или от всего вместе.

Я отвел взгляд и еще выпил.

— Она — гот, — произнес я с трудом. — Знаете, готы — это те же гопники… Гот-стоп…

Борис Степанович понимающе щурился.

— Ой, не гот, — спохватился я, — Эмо!

— Играет молодежь, вот и до наших окраин эхо докатилось, — ответил Борис Степанович поэтично, со скрипом и прищуром.

В тот вечер он почему-то не выпил и даже не съел ничего.

Было темно, ветрено, и нас осталось трое.

— А ты нормальная девчонка! Я думал, левая какая-то, — бормотал Андрей. — А ты такая клевая!.. Я думал — ты того, а ты нормальная! — Повернулся ко мне и просипел: — Без обид? — и нырнул лицом в ее лицо. Они целовались, рискуя упасть.

— Я забыл мобильник, — вспомнил я. — Подождите.

Бросился обратно, преодолевая ветер. Вбежал в ресторан. Звук музыки стал раз в пять мощнее, чем раньше.

Наш столик был уже прибран.

— Мобильник! Потерял! — заорал я по складам, подскочив к бару.

Женщина за стойкой, костистая, светлая, в белой рубашке, закачала головой и по складам растянула губы: