Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

Тем временем для Моники эта кукла стала настоящим сокровищем в ее столь бедной игрушками и играми жизни. То, что это «секретный» подарок от отца, лишь добавляло кукле привлекательности. Много других подарков попало к ней точно так же, но она не придавала этому значения. Вот только он никогда прежде не дарил ей кукол, поэтому она вызывала у девочки особый восторг. Никогда-никогда Моника не выразит явно своей радости, пусть все останется ее секретом и его тоже, но это лишь увеличивало ее привязанность к игрушке. Она любила отца, его молчаливость была тем, что она обожала и уважала. «Такой уж мой папа», — говорила Моника, когда получала новый тайный подарок, и всегда инстинктивно чувствовала, что ей не нужно его благодарить, что это часть их любимой игры. Но эта кукла была особенно прелестна.

— Она более живая, чем мои мишки, — сказала Моника кухарке, когда внимательно изучила куклу. — Почему он купил ее? Ой! Она даже говорит со мной!

И девочка начала обнимать и ласкать эту практически бесформенную игрушку.

— Это моя дочка, — воскликнула она, прижимая ее к щеке.

Мишки не смогли бы быть ее детьми, они ведь не люди, тогда как кукла вполне подходила на эту роль. Кухарка и гувернантка осознали, что игрушка привнесла уют в этот мрачный дом, а еще надежду и материнскую нежность, — чего игрушечный медвежонок дать неспособен. Ребенок, человеческое дитя! И кухарка, и гувернантка — они обе видели, как Моника получила подарок, — потом рассказывали, что девочка открыла посылку и, рассмотрев куклу, издала восторженный крик, сходный с криком боли. В нем было столько неистового ликования, словно инстинктивное отвращение оказалось тотчас сметено, вытеснено всепоглощающей радостью. Именно мадам Йоцка вспомнила, но уже гораздо позднее, это противоречие.

«Теперь, когда вы меня спросили, я припоминаю, что Моника взвизгнула», — признавала миссис О’Рейли позже, хотя тогда она не придала этому значения, сказав только:

— Милочка, ну не прелесть ли!

А мадам Йоцка предостерегающе добавила:

— Если ты, Моника, будешь так сильно ее прижимать, она не сможет дышать.

Но Моника продолжала в восторге сжимать куклу, не обращая на них никакого внимания.

Маленькая дешевая кукла с волосами цвета соломы и восковым лицом.

Печально, что узнаем мы об этом странном случае лишь через «вторые руки», а основную информацию черпаем из рассказов кухарки, горничной и какой-то сомнительной иностранки. Определить, где изложенные факты пересекают незримую границу фантастического, можно лишь с помощью внимательного ока микроскопа. Под микроскопом ниточка паутины новозеландского паучка кажется толстой, как канат; но, если изучать ее по информации из «вторых уст», она истончается до полной невесомости.

Польская гувернантка, мадам Йоцка, покинула дом весьма внезапно. Она ушла через некоторое время после появления куклы, несмотря на обожание Моники и хорошее отношение к ней полковника. Она была миловидной молодой вдовой, хорошо образованной, тактичной, рассудительной и понимающей. Женщина любила Монику, и Моника была с ней счастлива. Гувернантка испытывала страх перед своим нанимателем, хотя, наверное, втайне восхищалась его сильным, сдержанным английским характером. Он предоставлял ей полную свободу, она же никогда ею не злоупотребляла, — все шло гладко. Оплата была хорошей, и она в ней нуждалась. И вдруг гувернантка ушла. В неожиданности этого ухода, в самой его причине, несомненно, крылся намек на эту примечательную историю, что пересекла незримую границу фантастического. Внятно мадам Йоцка сказала только, что она напугана и не может больше провести здесь ни одной ночи. Предупредив за сутки, она собралась и покинула дом. Причина была абсурдная, но всем понятная: любая женщина может чего-то испугаться в мрачном особняке. Глупо или нет, но понять можно. Эту идефикс, эту одержимость, сделавшую суеверной, почти истеричной всегда тактичную и рассудительную женщину, невозможно было пересилить никакими аргументами. Абсурдно, но объяснимо.

Но причины, вызвавшие у мадам Йоцки такой ужас, оказались иными и объяснялись очень просто — они были связаны с куклой. Гувернантка Богом клялась, что видела, как кукла «ходит сама по себе». Кукла двигалась, дергаясь и прихрамывая, по кровати, в которой спала Моника, и выглядело это омерзительно.

Мадам божилась, что видела все это при свете ночника. В тот раз она заглянула в приоткрытую дверь, как делала всегда перед сном, желая убедиться, что с девочкой все в порядке. Лампа хотя и слабо, но довольно отчетливо освещала кровать. Внимание женщины привлекло какое-то прерывистое движение на стеганом покрывале. Казалось, что-то маленькое движется, спотыкаясь, по его шелковой поверхности. Возможно, там что-то перекатывалось: какая-то игрушка, которую Моника забыла убрать, скатывалась, когда девочка шевелилась под одеялом.

Присмотревшись, мадам поняла, что это не просто какой-то предмет и он не просто перекатывается и соскальзывает, как ей почудилось ранее. Оно шагало, делая маленькие, но вполне размеренные шаги, словно что-то живое. С крошечным ужасным лицом, которое ничего не выражало, и эти глаза… Маленькие, сверкающие глазки, которые уставились прямо на мадам Йоцку.

Женщина несколько секунд смотрела как завороженная и вдруг неожиданно осознала, что этот маленький целеустремленный монстр — кукла, кукла Моники! И сейчас эта кукла двигалась по направлению к ней по складкам покрывала. Шла прямо на нее.

Мадам Йоцка взяла себя в руки, пытаясь отвергнуть это невероятное и немыслимое. Она пыталась отринуть от себя и тот холод, что сковал все ее тело. Гувернантка молилась. Она лихорадочно ухватилась за воспоминания о своем духовнике из Варшавы. Не издав ни единого звука, в душе нарастал вопль. Но кукла, убыстряя шаг, ковыляла прямо к ней, и стеклянные глаза пристально смотрели на гувернантку.

Тут мадам Йоцка потеряла сознание.

То, что мадам была женщиной весьма рассудительной, это совершенно ясно из ее трезвой оценки: слишком уж невероятной была история, никто не поверит. Она шепотом рассказала ее только кухарке, в то время как полковнику представила более убедительную версию о том, что смерть одного из членов семьи обязывает ее поспешить в Варшаву. Однако тогда, едва придя в себя, молодая женщина набралась храбрости и совершила почти подвиг, а именно: взяла себя в руки и решила провести маленькое расследование. Вооруженная своей верой, она так и поступила — на цыпочках прошла в глубь комнаты и убедилась, что Моника спокойно спит, а кукла неподвижно лежит на покрывале, почти в ногах. Гувернантка присмотрелась к ней внимательнее. Незакрывающиеся кукольные глаза, обрамленные огромными черными ресницами, смотрели в пустоту. Выражение лица куклы было не столько невинным, сколько откровенно глупым, дешевое подобие жизни глядело маской смерти, где живого не могло быть и в помине. Кукла выглядела не просто неприятной, а отвратительной.

Тем не менее мадам Йоцка не только присматривалась. С завидной смелостью она заставила себя дотронуться до этого маленького кошмара. Даже взяла его в руки. Вера гувернантки, ее глубокие религиозные убеждения вступили в противоречие с увиденным ранее. Она не могла видеть никакого движения. Это невероятно и невозможно. Причина должна крыться в ней самой. Во всяком случае, эта убежденность дала ей силы дотронуться до вызывающей отвращение маленькой игрушки, взять ее в руки. Гувернантка положила куклу на стол рядом с кроватью между вазой с цветами и ночником и оставила ее лежать на спине — такую беспомощную, невинную, но по-прежнему вызывающую ужас. Только потом она вышла из комнаты с дрожью в коленях и пошла к себе. То, что ее руки оставались ледяными, пока она наконец не уснула, легко можно объяснить вполне естественными причинами, чтобы нам не заострять на этом внимание.