Скажи, Красная Шапочка - Беате Тереза Ханика

А потом они летят.

Их платья надуваются, и среди скал становится очень тихо.

На мое лицо падает тень, как тогда, почти две недели назад.

Что тебе здесь надо? — говорю я, не открывая глаз.

Как твоя рука? — спрашивает Муха.

Я поднимаю руку вверх, сустав опух, надо было намазать мазью, тогда сейчас было бы уже получше. Муха дотрагивается до сустава, пальцы у него прохладные и сухие.

По крайней мере, ничего не сломано, — говорит он, когда ты с качелей летела, я подумал, что нужно за врачом бежать, никогда не видел, чтобы кто-нибудь так далеко прыгал.

Я тоже, — говорю я и не могу сдержать улыбки.

Я открываю глаза, Муха все еще держит меня за руку, он садится рядом на матрас, и я не хочу отнимать руку. Это хорошо, что он ее держит. Так меньше болит. Ну, или, может, это просто мое воображение.

Ты тренировалась? — спрашивает он.

Не-а, — говорю я, у меня от природы талант к прыжкам в длину с качелей. Надо еще поработать над приземлением, и тогда пойду работать в цирк.

Большим пальцем он гладит мне запястье, на большее он не решается, и это правильно. Я как дикая кошка. Всегда настороже и готова к прыжку, все чувства обострены. Муха знает это и потому осторожен. Медленно, не отпуская мою руку, он ложится рядом со мной на спину, моя рука у него на груди, я чувствую биение его сердца.

Мы лежим и смотрим на облака, как они проплывают над нами, невесомо появляясь над коньком крыши, пересекаясь с нашими взглядами.

Хочешь знать, как меня зовут? — спрашиваю я и сама себе изумляюсь.

Муха тоже изумлен, он поворачивает лицо ко мне, на ресницах висит крошечное перышко.

Мальвина, — я говорю, хранительница закона.

Это настоящее значение моего имени. Я — хранительница закона, и пока я это говорю и смотрю в лицо Мухе, мне в первый раз становится понятно, что же это на самом деле означает. Что на самом деле значит — быть хранительницей закона. Это значит, что я должна охранять свои права, свое право на жизнь, право защищать себя, право говорить. Я должна защитить себя. Когда Муха лежит вот так, рядом со мной, это кажется простым делом, как будто надо только выйти отсюда и немедленно начать действовать. Муха делает так, что я чувствую себя сильной, но что будет, когда его нет рядом?

Мальвина, — говорит он, Мальвина, чемпионка по прыжкам в длину с качелей.

Мы оба смеемся, и Муха поворачивается на бок, чтобы лучше видеть меня.

Матрас прогибается под его тяжестью, и я чуточку скатываюсь к нему. Это немножко напрягает, по крайней мере меня, но для Мухи, по-видимому, вполне нормально, когда люди лежат друг рядом с другом и держатся за руки. Он совершенно не нервничает.

Сначала я все время думал, что ты просто выпендриваешься, — говорит он, но теперь вот мне кажется — просто ты такая и есть.

Какая — такая? — говорю я.

Ну, такая — немножко сумасшедшая, и тебя все время куда-то заносит. В общем, такая, какая ты есть. Иногда ты милая, а иногда от тебя просто тошнит.

Спасибо, — говорю я несколько обиженно.

Вот, значит, как я на него действую — тошнотворно.

Я не то хотел сказать, — говорит он быстро, ты очень милая, почти всегда… Просто я часто не понимаю, почему ты такая.

Он опирается на локоть, его волосы скользят по моему лицу. Сегодня он почему-то не заплел их в косичку. Я рада, что вокруг медленно сгущаются сумерки, и Мухе не видно, что я вся красная от смущения. В конце концов, я не каждый день слышу от мальчика, что я милая.

Ты тоже хороший, — говорю я и краснею еще сильнее.

Если бы виллу не стали сносить, мы могли бы вместе в ней обосноваться, — говорит Муха, ты, твоя подруга, мои друзья и я. Она была бы общая.

Лиззи вас ненавидит, — отвечаю я, фигушки она станет с вами виллу делить.

Это действительно так. Я боюсь, что Лиззи хватит удар, если я расскажу ей о Мухе. Она ни с кем не стала бы делить виллу. По крайней мере, я так думаю.

Я на самом деле боюсь той минуты, когда надо будет рассказать ей, что произошло здесь на каникулах. Но сделать это придется.

В прошлом году мы и правда вели себя по-идиотски, — говорит Муха.

Угу, особенно вы, — говорю я, поймать нас в бочке — это было гадко, на самом-то деле.

Небо над нами медленно розовеет, скоро совсем стемнеет. Мои родители наверняка уже беспокоятся, где я, но мне это все равно. Может быть, они позвонят дедушке, он им скажет, что от него я ушла ровно в полседьмого.

Надеюсь, он тоже забеспокоится и по-настоящему испугается, что со мной может что-то случиться. Пусть не спит от страха всю ночь.

Тебе домой не пора? — говорит Муха, как будто читает мои мысли.

Я отрицательно качаю головой.

А тебе?

Я останусь, пока ты здесь, — говорит он и натягивает полог на нас обоих, словно это одеяло. Среди пахнущих полевыми мышами подушек уютно и тепло, я перекатываюсь на бок и прижимаюсь спиной к груди Мухи, чувствую на шее его дыхание, а на бедре — его руку. Он не пытается целовать меня, мы просто лежим рядом. Вскоре все контуры поглощаются сумерками, только голуби выделяются темными пятнами на фоне неба.

Ты расскажешь своей подружке про нас? — спрашивает Муха.

А что я должна ей рассказать? — спрашиваю я в ответ, и на секунду меня охватывает страх, что Муха разозлится или скажет, что рассказывать нечего.

Ну, ты знаешь, — говорит он.

Я чувствую, что он улыбается, кончик его носа дотрагивается до моей шеи, совсем легонько, и от этого по мне бегут мурашки. Когда до шеи дотрагиваются кончиком носа — вот самое лучшее, что есть на свете, думаю я, нужно будет непременно рассказать об этом Лиззи.

Конечно, я ей расскажу про то, что я знаю, — говорю я.

Потом снова становится тихо, наверно, этим все уже сказано, другие слова больше не нужны, Муха обнимает меня, над нами спят голуби.

Мы совершим ночное бдение, так делают, когда кто-то умер, мы совершим его, потому что завтра придут те люди, которые хотят разрушить виллу. Муха говорит, это как будто мы хотим отдать последний долг, вилла это как-никак заслужила. Мы коротаем время за тем, что рассказываем друг другу истории из своей жизни. Муха рассказывает про родителей, они хотят развестись, хотя только что купили дом в новом поселке. Они думали, — говорит он, что этим домом смогут спасти свой брак. Вот ведь чушь. Но Муха не грустит из-за этого. Все равно дом ему не нравится, а о родителях он тоже невысокого мнения. Наверно, перееду, — говорит он, вместе с матерью, потому что отец еще хуже, любит поорать и все такое. Муха говорит про своего отца, а я вспоминаю о моем собственном. Может быть, все отцы одинаковы. Может быть, они начинают становиться странными, когда у их жен рождаются дети, размышляю я. Или они всегда были такими, просто никто не замечал. Я представляю себе Муху полысевшим, но это плохо получается. Муха другой, он никогда не станет таким, как другие взрослые. Так же, как Лиззи и я. Мы никогда такими не будем. Мы уж с Лиззи постараемся, Лиззи будет приглядывать за мной, а я за ней, и если надо будет — и за Мухой тоже.