Завещание Императора - Вадим Сухачевский

— Погодите! Не смейте! — закричал некто голосом фон Штраубе (сам он не мог издать ни звука – бесноватая зажимала ему рот рукой).

— …Давай, матушка! Пожарче давай! Озолочу! — орал за стенкой купец Грыжеедов.

— …Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит море и что наполняет его! — старательно выводил голос за другою стеной.

Фон Штраубе наконец выпутался из ее объятий, даже нашел в себе силы вскочить, но не знал, в какую сторону надобно рвануться: где сам Хлюст, а где только лишь его отражение в зеркале? Со всех сторон одинаково склабился этот широкий жабий рот, и везде бумага, зажатая в руке, уже зависла над пламенем камина.

— Вы не смеете! — закричала дюжина двойников фон Штраубе, метаясь по одинаковым комнатам в своих зазеркальных мирах. — Остановитесь! Отдайте немедля!

— Успокойся, миленький! — хохотали все эти Дарьи Саввичны, все эти Софи, Мадлен, Изольды, Виолы, Шамирам. — Успокойся! Ты побьешь все зеркала!

Разом заполыхала бумага во всей дюжине Вааловых пастей.

— Браво! Виват! Tres bien! [43] – зашлись хохотом со всех сторон прекрасные ведьмы, кружась в неистовом шабашном хороводе. — В жопу ее!

— Как вы могли?! — возгласили все лейтенанты, потерянно замерев на месте, каждый глядя на своего ухмыляющегося Хлюста. — Это… Это преступно!

— Преступно? — удивились Хлюсты.

— Преступно!.. — захохотали Дарьи Саввичны.

"Преступно!" – "Преступно!" – "Преступно!" – перекликались между собою зеркала, начиная вдруг искажать изображения, делая их то вытянутыми, то приземистыми, то какими-то изогнутыми, словно как при ветре на воде, подернутыми рябью. Именно, именно преступно, господин высокосиятельный Хлюст, преступно, ваше высокопревосходительство Роман Георгиевич, преступно, господин действительный тайный советник, преступно, господин граф! Преступно искажать мир, как происходит в этих зеркалах, которые обращают его в какой-то зверинец, в насмешку над Создателем, преступно его подправлять, как вы это сделали давеча, прелестная Шамирам – столь метким вашим крохотным пистолетиком! Преступен ваш Ваал, пожирающий истину огненным ртом!.. Лейтенанту казалось, что он выкрикивает это изо всех сил, но он не слышал своего голоса – звуки исчезали возле самых уст, не в силах разорвать вдруг загустевший, как смола, воздух. Он кричал что было мочи, а по комнате вместо этого разносилось: "…Ах, матушка, ах, богиня! Пожарче-ка давайте! Вашей легкой рученькой!.." – "…ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные… за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь…"

"Квирл, квирл!"

Изображения в зеркалах стали вовсе нечеловекоподобными, как в кунсткамере. Один фон Штраубе сделался мал, как гном, другой, тоньше соломинки, вытянулся так, что где-то там, за потолком, должно быть, касался головой небосвода, третий, с большим туловищем, притопывал крохотными, как у ящерки, ножками и, что-то, верно, пытаясь выкрикивать, лишь по-рыбьи разевал рот. "La mien seul! Миленький!.." Шамирам с распущенными волосами, черными как смоль (а в другом зеркале – рыжими), с нагой грудью и раскосыми ведьмьими глазами обнимала этих уродцев. Господин же Хлюст вдруг начал оплывать, как свечной огарок, во всех зеркалах, одна его рука уже сочилась по полу, а плечо, словно из растопленного воска, стекало куда-то за спину, и лишь тонкая ухмылочка эта оставалась прежней.

Но ты не уйдешь вот так вот, истаявшей свечкой, не просочишься сквозь дверную щель, многоуважаемый Хлюст! Прежде, чем растаять, ты все расскажешь, ты ответишь на все вопросы, скользкая жаба!

— И на какие же? Задавайте, я жду. Ну, ну, торопитесь, мой столь пытливый друг! — Восковые уши струйками стекали у него по плечам.

— Чем вы вообще занимаетесь?

— Кто вы на самом деле? — Как-то без участия даже самого фон Штраубе наперебой затараторили зеркала.

— Что было в том последнем письме?.. Да как вы… как вы вообще могли его сжечь?!

— Ну, ну, давайте всё сразу, — уже в пол-аршине от пола усмехался Хлюст, — я весь внимание. Только, умоляю вас, мой милый, без риторики.

— Зачем вам бумаги из Адмиралтейства? — спросил фон Штраубе.

Остальные фон Штраубе, в зеркалах, дожидались каждый своей очереди:

— Зачем она застрелила анархистов? Ведь по вашему приказу, наверняка!

— Зачем вы подменяете Историю?

— Что вам нужно было от Бурмасова? Что с ним? Куда и зачем вы убрали его тело? Отвечайте же, отвечайте, ваше высокопре…

— Что будет с миром, наконец? Вы не смеете молчать, я все равно не позволю вам улизнуть, не ответив!

Голова растаявшего сиятельства насмешничала уже с самого пола:

— Не многовато ли – хе-хе! — вопросов, мой дорогой лейтенант? Нет, нет, хорошо, что они у вас накопились. Глядите-ка, была одна тайна, а теперь оказалось их – эвон!.. Только – увы! — отвечать на них вам самому. Мир – и этот, и любой другой из миров – полон всевозможных, еще и не таких тайн, мой лейтенант, и перекладывать их разгадку на других, согласитесь, это все равно что свою жизнь – кому-то взаймы. Вы и сами достаточно напористы. Так что дерзайте, мой молодой друг, дерзайте! Только не зашоривайте глаз! — С каждым словом он таял, становясь все крохотнее, голос слабел, уже было едва слыхать. Напоследок прошелестел: – Просторы, глубины – все ваше!.. За сим смею…

И всё. Нет его. Истаял целиком.

Но ты не уйдешь, ты все равно не уйдешь, Хлюст!..

— Не уйдешь! — уверенно повторил фон Штраубе, обращаясь непонятно к кому.

Мадлен, — она же Виола, Софи, Шамирам, — на миг оторвала голову от подушки:

— О чем ты, миленький? — и опять сомкнула глаза.

Она, раздетая, с распущенными волосами, лежала на постеленной кровати, свернувшись калачиком, две погасшие змееголовые трубки валялись возле кровати на полу.

Фон Штраубе обнаружил себя босым, в халате на голое тело, хотя не помнил, чтобы когда-то переоблачался. Он стал осматриваться. За окном брезжил гаденький, грязный рассвет. Камин давно остыл и ничуть не напоминал теперь огненную пасть Ваала, а просто чернел неряшливой дырой в стене, из которой тянуло холодом и кислым запахом. И зеркал в комнате было только два, довольно мутных, отражавших несколько помятое лицо лейтенанта и унылую рябь обоев. О разыгравшейся Бог весть когда фантасмагорической сцене напоминал только пепел от сожженной бумаги, устилавший каминное дно.

Лейтенант взял кочергу и принялся шуровать ею в пепле, пока не обнаружил чудом уцелевший в огне клочок. На нем старинным почерком было начертано: "…планида, в древних книгах именуемая Александрийской звездой…" – все, что осталось после учиненной здесь геенны, которая, значит, все-таки была!