Убить Петра Великого - Евгений Сухов

Пододвинув стул, Федор Ромодановский присел рядом и, покачав скорбно головой, произнес:

— Здравствуй, Верста… Кажись, так тебя надобно величать.

— А ты не забыл, Федор Юрьевич.

Ромодановский усмехнулся:

— Разве такое позабудется? Вон как тебя угораздило, сотник. А теперь скажи мне, голубь ты сизокрылый, кто в этой смуте виноват? Царевна Софья?

Сплюнув кровавую слюну на пол, стрелец прошипел:

— Кому тогда знать, как не тебе, стольник? Неужели ты не помнишь, когда я…

— Дать ему десять кнутов! — перебил князь.

— За что же, Федор Юрьевич?

— Уж больно язык у тебя длинный. Да смотри на половины его не рассеки, — строго предупредил князь, — мне с ним еще поговорить нужно.

Кнут взметнулся, ужалив хвостом потолок, и с сердитым свистом опустился на спину арестанта.

— Ы-ы-ы! — взвыл острожник.

На седьмом ударе стрелец потерял сознание. Руки безвольно свесились, а тело лишь слегка и безвольно раскачивалось при каждом ударе.

— Ишь ты, слаб оказался, — подивился князь Ромодановский, заглядывая в посеревшее лицо. — Освежи его.

— Это можно, Федор Юрьевич, — охотно согласился палач. — Водичка колодезная, только что привезли.

Зачерпнув до краев ведро, мастер Матвей понес его к арестанту, расплескивая по пути.

— Ну что за кретины в государстве! — посмурнел Федор Юрьевич. — Ты смотри, куда хлещешь! Чай, не по двору шастаешь!

— Виноват, батюшка!

Примерившись, Матвей с размаху окатил водицей безжизненное лицо стрельца.

— Ага, зашевелился, — обрадованно протянул князь. — Занятная у нас с тобой беседа получается, голубь ты мой сизокрылый, — ласковым голосом протянул он. — Ответь мне на вопрос: так ты заговорщик?

— Не больше, чем ты, князь, — прошелестел разбитыми губами Верста. — Али запамятовал?

— Что-то загадками ты говоришь, стрелец, — покосился Ромодановский на стоящего подле палача. — Отвечай, что спрашиваю. Кто тебя на бунт надоумил? Царевна Софья?

— Али ты сам не знаешь, Федор Юрьевич? — спросил сотник. — Может, ты нашу последнюю встречу запамятовал? Кажется, обещался ты Софье Алексеевне верой и правдой служить! Али не так?

Князь Ромодановский побагровел:

— Двадцать кнутов изменнику!

— Не выдержит, князь, — сдержанно предупредил палач.

— Тем хуже для изменщика, — приговорил главный судья, покидая избу.

* * *

За сыск Федор Юрьевич Ромодановский взялся рьяно, как умел делать только он один. В ближайшие сутки был составлен полный список самых рьяных бунтовщиков с их отличительными приметами и спешно разослан нарочными по всем городам и весям, с требованием к воеводам отловить изменщиков и под строгим караулом переправить в Москву. Уже на следующий день, заковав крепко в железо, в Белокаменную стали доставлять первых бунтовщиков.

Им рвали ноздри, подрезали языки, жгли пятки и клеймили лбы, и стрельцы, не выдерживая пыток, оговаривали товарищей, винили царевну Софью.

Дважды князь Ромодановский посылал солдат к Софье Алексеевне, но всякий раз спешно вдогонку отправлял посыльного с требованием возвращаться назад.

Вот возвернется из чужбины хозяин земли русской, тогда и переговорит с сестрицей.

Несколько дней опальных стрельцов держали без пищи, а потом, сжалившись, Федор Юрьевич разрешил собирать им милостыню в базарный день.

Громыхая цепями, волоча пудовые кандалы, нагоняя страх на всех, кто их зрел, стрельцы прошли сквозь торговые лавки, слезно прося подаяние. В их облике уже ничего не осталось от прежних лихих молодцев, посмевших перечить самому великому государю. Прежнее удальство они разменяли на лохмотья да на кровоточащие раны. Но даже принимая от сердобольных сограждан краюху хлеба, спины не гнули, благодарили скупо, как если бы получали должное.

Весь следующий день стрельцы прожили сытно и во хмелю. В какой-то момент им даже показалось, что опала рассеялась, и в усталые души проник лучик надежды, но еще через сутки дверь казематов распахнулась и расхристанный Матвей, шутовски поклонившись арестантам, произнес:

— Пожалте, господа стрельцы, виселицы готовы! Да и народ уже собрался, ждут вас!

Умирать на миру даже как-то и не боязно. Обнявшись, они попросили прощения у товарищей за невольные обиды и рядком потянулись к выходу.

Через три часа глашатай зачитал приговор, и четыре дюжины стрельцов были повешены на Красной площади.

Не часто Степану Глебову приходилось взирать на царя столь близко. Их разделял всего-то небольшой квадратный стол, на котором лежала небрежно нарезанная колбаса и куски хлеба. Стол был покрыт грязными пятнами, следами пролитого пива.

— Алексашка! — неожиданно позвал царь.

Из угла каморки раздавался размеренный храп, — просыпаться Меншиков и не думал. Резко поднявшись, Петр Алексеевич растолкал его сапогами.

— Неужто не слышишь? Государь тебя кличет!

— Виноват! — вскочил на ноги Меншиков. — Что-то дрема одолела.

— Убери со стола!

— Сейчас, мигом, — перепуганный Меншиков принялся усиленно натирать поверхность стола тряпкой. — Лучше прежнего будет, — смахнул он остатки пищи в корзину.

Указательным пальцем государь провел по поверхности стола. Вновь брезгливо поморщился.

— Поди сюды, башка твоя бесталанная, — подозвал царь Меншикова вновь, а когда тот приблизился, старательно вытер ладони о его кафтан. — Еще раз оставишь грязь, так повелю сожрать все ошметки!

Можно было не сомневаться, что так оно и случится. Невинная шалость в духе Петра Алексеевича.

Уже через минуту откуда-то взялась белоснежная скатерть, торжественно укрывшая стол. Царь Петр сел на стул, сложив крупные руки перед собой.

Трудно было поверить, что государь проспал два часа. Выглядел Петр Алексеевич необыкновенно свежо, как будто бы не было полведра выпитой водки и бессонной ночи, проведенной на ногах.

Уже неделю продолжался нешуточный пир по случаю прибытия посольства на новое место, сводивший с ума жителей провинциального городишки. Под самое утро помазанник божий вернулся к себе в каморку, беззастенчиво растолкал спящего Меншикова, заставил его расправить постель и, скинув с себя одежду, плюхнулся на перину. Проспал Петр ровно два часа, однако этого ему хватило, чтобы полностью восстановить силы. Проснувшись рано поутру, самодержец набросил на плечи коротенький халат, сделал какие-то указания секретарю, едва продравшему глаза, и, наскоро перекусив, отправился на верфи.

В течение дня он успел побывать всюду, заводя попутно многочисленные знакомства. Английские матросы, оказавшиеся в городе, уже принимали его за своего, называли Питером и приглашали за свой стол выпить пунша. Рабочие на верфи звали его помочь в укладке бревен, а дородные морячки, оставшиеся без мужниного присмотра, зазывали скоротать ночь.