Шкатулка сновидений - Дэвид Мэдсен

— Значит, тебе придется постоять. Я занимаюсь великим делом. И беспорядок меня не волнует, господин… Э-э-э… Как мне тебя называть?

— Хендрик вполне сойдет.

— Хорошо, Хендрик. О, вовсе нет! Видишь ли, я привык к беспорядку. Двадцать лет тому назад эта комната сверкала чистотой, была незапятнанной и опрятной — ни пылинки! Боюсь, что просто не смогу вернуться в те времена, мои нервы не вынесут. Я знаю, что где лежит, хотя тебе этот бедлам может казаться настоящей помойкой. Хорошо осведомлённый человек видит порядок в беспорядке. Это так называемый Бесконечный Вариабельный Фактор.

— И кто его так назвал?

— Я. Тебе нравится?

— Я не понимаю, что это означает.

— Чтобы любить что-то, вовсе незачем понимать, что оно означает. Тебе нравятся жареные цыплята?

— Я бы предпочел не говорить о еде, если вы не возражаете. Но — да, нравятся.

— А ты понимаешь, что это означает?

— Жареные цыплята? По-моему, ничего!

— Ага! — воскликнул профессор Бэнгс, выпрыгивая из кресла и указывая костлявым, трясущимся пальцем в потолок. Я был очень удивлен. — Ты уловил ее!

— Уловил что?

— Самую суть, ключевой вопрос моего великого труда, конечно же! Имеют ли вещи значение? Значит ли что-то хоть что-нибудь?

Сгорбившись, профессор начал возбужденно бегать по комнате. Он был похож на высокую тощую птицу. Я осторожно опустился на стопку книг в кожаных переплетах.

— Это, — продолжал профессор Бэнгс, — тот вопрос, что занимал меня на протяжении стольких лет! Я убедился — и настаиваю на этом убеждении — что, прежде чем найти ответ, нужно создать теоретическую карту, или карту теории, как тебе больше нравится, каждой философской, психологической, математической и тому подобных систем, когда-либо созданных для объяснения вещей; потом свести их в одно неизбежно огромное и сложное целое и подогнать друг к другу, как кусочки гигантской мозаики. Получившаяся картина, как я решил, и будет ответом на мой вопрос, вопрос всех вопросов. Однако она должна быть совершенно законченной, без внутренних противоречий или пробелов. Я решил выбросить из нее теологию и Бога, потому что, если не рассматривать определенные разделы философии, в любом случае противоречащие друг другу, психологическая, математическая и другие научные мысли отвергают и то, и другое как непригодное и абсолютно ненужное. Это сделало мою задачу, и без того ужасающе запутанную, немного проще. Хотя «проще» — не то слово, которое я бы применял по отношению к любому ее аспекту!

Я решил построить мою теоретическую карту, используя в качестве основного методологического инструмента куб: каждая дисциплина имеет собственный куб, является кубом, а каждое утверждение ее объяснения как значения вещей, так и самих вещей помещается в соответствующей ячейке куба, к которому оно принадлежит. Когда кубы, наконец, вместят все, что было когда-либо сказано, написано, показано и открыто — каждой дисциплиной! — о значениях и объяснениях, я соберу их в совершенно и абсолютно сцепленное целое. Я назвал это Unus Mundus Cubicus[49]. Например: если математика утверждает, что СЗ = ХХ2хС = L, утверждение будет помещено во вторую ячейку куба продвинутой математической теории, рядом с квантовыми формулировками. Видишь, как просто? Или еще: если психология говорит, что способность к завязыванию и поддержанию отношений во взрослом возрасте зависит от детского опыта фундаментальных взаимоотношений с первым ухаживавшим за ним объектом, этот маленький самородок (который, могу утверждать по собственному опыту, бесспорно, верен) отправится в четвертую ячейку куба теории человеческого поведения, рядом с развитием эго. Честно говоря, мне пришлось вообще выбросить из куба этого отвратительного старого шарлатана Юнга с его змеями, кругами и тильдами. Он был безумнее, чем шляпных дел мастер! А вот Фрейд, с другой стороны, вполне приемлем: неглупая, откровенная непристойность. Он всего лишь порнограф. В чем, конечно, нет ничего плохого, ты же понимаешь. На самом деле, у порнографии есть своя ячейка в кубе психологии сексуального поведения человека.

Сложности возникли, когда, долгие годы собирая и сопоставляя материалы для кубов, я начал понимать, что вообще-то они не так хорошо стыкуются друг с другом, как я ожидал. Там и сям вылезали мерзкие углы противоречий, неуклюжие закоулки взаимоисключений, не параллельные линии вовлечения и развития. Поэтому мне пришлось начать убирать данные из кубов: вытаскивать части и хвосты, срезать углы, изменять кусочки мозаики, чтобы заставить их подходить. А что мне оставалось делать? В конце концов, я стал терять слишком значимые материалы. Моя чудесная, совершенная, блистательная Unus Mundus Cubicus постепенно лишалась смысла; я обнаружил, что стал чересчур разборчивым в выборе данных; в результате основа моего клубка значений и объяснений всего, что существует, оказалась расплетенной. И мое сердце лишилось основы вместе с ней.

Я начал переплетать и перестраивать ее, но мое время истекает, и, боюсь, теперь Unus Mundus Cubicus никогда не будет закончена. Сама эта мысль наполняет мою душу паникой и ужасом! Кто продолжит мою работу? Никто! Все будет потеряно, забыто и выброшено на помойку. О, помоги мне! Я не могу допустить этого! Никто здесь ни в грош не ставит мой труд, никто даже не пытается понять его важности! Они все поглощены своими обыденными идиотскими проблемами! Графа Вильгельма интересует только охота и набивка его нелепых коров. Я имею в виду, не в сексуальном смысле, естественно, хотя, не сомневаюсь, пару раз, когда стояла не по сезону теплая погода, случалось и такое; архиепископ Стайлер — полный дурак; Димкинс весьма извращенным способом морит голодом свою жену; Адельма…

— Я хотел спросить у вас про Адельму, — быстро вставил я, прежде чем профессор Бэнгс успел перевести дух. — Вы не знаете, где я могу найти ее?

Его черные, блестящие глаза-бусинки сузились за толстыми стеклами очков.

— Зачем тебе это? — пробормотал он. — Ага! Я понял! Ты — последний из череды ее бесчисленных любовников, верно?

— Я люблю Адельму, профессор Бэнгс.

— Вздор! Куб 76, ячейка 3, относительно природы и функции человеческого инстинкта: вожделение есть персонализированное преломление инстинкта спаривания и продолжения рода. Ты не любишь ее, Хендрик, ты ее желаешь, а это разные вещи. И не обманывай себя: Адельма не способна любить.

Я с трудом поднялся на ноги и расправил плечи, что немедленно вызвало приступ острой боли. Наверное, я был сплошь покрыт синяками.

— Я заставлю ее полюбить меня! — воскликнул я.

— Ты безумен!

— Нет, профессор Бэнгс, это вы безумны! Вы и ваша идиотская Unus Mundus Cubicus. Вы потратили свою жизнь на бессмысленные вычисления и пустые расчеты. Вы так и не смогли найти ответ на ваш «вопрос всех вопросов», и я догадываюсь, почему.

Теперь профессор Бэнгс тоже встал. Он трясся, моргая на меня из-за этих искажающих линз, открывая и закрывая рот, точно рыба на песке. Потом он прошептал: