Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

он кажется еще более грузным. Одет же Александр легко — на нем фланелевая куртка, брезентовые штаны, на шее шарф, голова непокрытая.

Мы прощаемся. Улукиткан задерживает мою руку.

— Будешь на высокой горе — переверни за меня один большой камень, — просит он, улыбаясь.

— Хорошо. А для чего это?

— Пусть смерть думает: какой Улукиткан еще сильный, даже гору ломает! Бояться меня будет…

Хрустнул под лыжами настывший за ночь снег. Тоскливо взвизгнула привязанная Бойка. Александр стащил нарты на лед, окинул прощальным взглядом лагерь и потянул скрипучий след в глубину гор. За Пресниковым пошел я; Василий Николаевич подталкивал мою нарту сзади.

Впереди лежат широкой полосой малоисследованные хребты — Становой и Джугджур. Их мрачные вершины, окутанные полупрозрачной дымкой, выглядывают из-за пологих отрогов. Всюду видны глубокие провалы, нагромождения разрушенных скал. С чувством неясной тревоги мы продвигаемся в глубь этих таинственных гор, куда редко или совсем никогда не проникала нога человека. Что ждет нас там, в заснеженной теснине? Какой сюрприз приготовила для нас природа? Мне кажется, что только сегодня, четырнадцатого апреля, мы и начали по-настоящему свое путешествие.

II

К верховьях Маи. Следы любовных игр белок. Перевал. Встреча со стадом снежных баранов. Ночью на крутом спуске.

Идем легко. Встречный ветер выжимает слезу. Одежда вымокла от пота. Александр молча тянет нарту, проминая лыжами снег, прикрывающий лед. Наш путь вместе с рекою вьется меж гор. Начинается подъем. Лямки глубже врезаются в плечи, нарты тяжелеют, укоротились шаги, и километры кажутся бесконечно длинными. Но на душе радостно, как это бывает всегда в первый день путешествия, когда влечет вперед неизвестное, а запас сил еще не тронут.

Все сильнее пригревает солнце. Вместе с нами идет в горы осторожной поступью весна. Стоит ей коснуться своим теплым дыханием покрытых снежным саваном гор, как тотчас же на них появляются проталины россыпей, пятна вечнозеленых стлаников, как начинают чернеть скалы. Снег оседает, раскрывая перед нами следы зимних бурь.

Прошли устье Салакита. За кривуном, как только оборвался лес, открылась ослепительная панорама гор, втиснутая в рамки береговых скал.

Делаем привал.

Мои спутники занялись костром, а я продолжаю рассматривать суровый облик незнакомых гор, пытаясь угадать, что ожидает нас там, в холодных теснинах. Слева отчетливо видны колючие гольцы с выпученными к солнцу черногрудыми мысами. Кое-где уже заметны протаявшие ребра отрогов. Правее этих гольцов горы кажутся более пологими, но дальше по горизонту снова громоздятся их приметные вершины.

Очевидно, что мы находимся близко у границы между Становым и Джугджурским хребтами. Но определить границы сейчас еще трудно: первые впечатления могут быть обманчивыми, поскольку мы смотрим на горы снизу, с короткой дистанции, и видим только их южные склоны.

На проталине, где мы остановились, сухо. У костра, уронив голову на грудь, дремлет Александр. Видно, убаюкали лямки тяжелой нарты богатырскую силушку нашего передовика, подломились могучие ноги, притомилась, сгорбилась спина. Давно догорела прилипшая к нижней губе цигарка — сон оказался сильнее. Рядом крепко спит и Кучум, пригретый солнцем, и во сне, видимо, гоняет зверя: нервно визжит, дергает лапами, изредка открывает глаза, но не пробуждается.

Василий Николаевич готовит обед.

Я бросаю на мох телогрейку, ложусь и снова чувствую всем телом явственное дыхание горной весны, слышу шорох оседающего снега. Вероятно, чуют ее приближение и спрятанные под снегом в почве корешки трав, цветов, семена однолетних растений. Скоро из земли по корням поступят первые капли сока, лопнут почки и деревья выбросят зеленую листву. Пробуждаются и отогретые весенним теплом личинки, червячки, букашки, мухи. Многие из них уже выглядывают из своих убежищ, сделанных в коре, в трещинах сухоствольных деревьев, в Щелях скал и других укромных уголках, но еще не решаются покинуть зимние квартиры.

— Александр, слышишь, Александр, глянь-ка, зверюгу какую поймал! — кричит Василий Николаевич, протягивая к спящему сложенные горстями руки. — Да пробудись ты, Сашка!

— Ладно, не дури… — бурчит тот, сплевывая потухшую Цигарку и сонно причмокивая губами.

— Говорю, взгляни!

Александр открывает глаза и в недоумении осматривается.

— Фу ты, черт! — бросает он с досадой, не обращая внимания на протянутые руки Василия Николаевича. — Понимаешь, женку видел, ругает меня за что-то, а сама ластится, обнимает… Нужно же было тебе в такой момент будить…

— Чего это тебе приснилась она в пути, видно, не уморила дорожка?

— Сон не закажешь.

— А я комара поймал, не знаю, что ему присудить.

— Раненько вылетел, не терпится. Дай посмотреть на него, голубчика…

— Говорят, от одного комара к лету тысячи наплодятся. — Василий Николаевич осторожно заглядывает внутрь сложенных вместе ладоней.

— Удрал, бродяга… Так и есть!

— Значит, лето, Василий, комариное будет. Ты взгляни-ка, пожалуйста, на губе у меня волдырь, что ли, вскочил? Видно, от цигарки.

— Точно, ожог. Крепко приласкала женка! — смеется Василий Николаевич.

Отдохнув, снова трогаемся в путь.

Солнце, перевалив за полдень, стало припекать сильнее. Размяк и оттаял снег. Река в стремительном беге завалила проход подмытыми стволами деревьев, скатившимися со склонов крупными валунами. Занырял наш след по оврагам, то в лес, то на реку. Александр вдруг останавливается, сбросив лямки, что-то разглядывает на снегу.

— Звери прошли, — говорит он, указывая на свежие следы.

Действительно, только что перед нами долину пересекли пять сокжоев: один крупный самец, две самки и два прошлогодних теленка. Бежавший позади Кучум потянул носом, метнулся пятным[29] следом, но мгновенно исправил свою ошибку и покатился черным клубочком вдогонку за зверями по снежному полю.

Перемахнув русло реки, кобель нырнул в таежку и исчез в боковом распадке. Мы продолжаем стоять в ожидании чего-то, хотя знаем, что из затеи Кучума ничего не получится: сокжой — животное очень пугливое, и собаке не остановить его.

— Теперь не жди до утра, — сказал Василий Николаевич, махнув в сторону убежавшего Кучума.

Александр молча набрасывает на плечи лямки, сдергивает нарты, и мы продолжаем путь. Идем долго, тяжело. Плечи горят под лямками, как от ожога, спина не разгибается, словно стянута железным обручем.

Под вечер мы добираемся до широкого распадка с густой таежкой по краю и тут решаем заночевать.

На последнем километре пути к лесу я заметил на снегу следы белок, пробежавших табуном в распадок. Их было шесть. Один след оказался необычным: он состоял из трех отпечатков лапок и одной черточки — зверек, очевидно, хромал на левую заднюю ногу. «Куда это они направляются?» — подумал я и тут же вспомнил, что у белок в это время года гон — брачная пора. Интересно было бы посмотреть праздник любви этих маленьких и очень забавных зверьков, до этого никогда