Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

У нее были странные представления о «правильном» и «неправильном», и она добросовестно пользовалась ими для нашего воспитания. Когда чего-нибудь не понимала, то считала, что в этом ее вина… но сколько же всего она не понимала и не в силах была понять. Однако считала: выходит хорошо – наш успех, плохо – ее ошибка. Ну а на последний год… О боже.

– Что?

– Значит, я убил ее, слушайте, – начал я, понимая, что придется говорить побыстрее. Не то чтобы нужно было торопиться, просто хотелось поскорее отделаться. – Я расскажу все, что мне об этом известно. Это было за день до того, как я убил ее. Я проснулся утром, накрахмаленные простыни похрустывали подо мной, солнце пробивалось сквозь белые занавески и яркие красно-синие шторы. Рядом стоял шкаф с моей одеждой, моей, понимаете ли, а ведь прежде у меня никогда не было ничего своего… Внизу Мириам, гремя посудой, готовила завтрак. И близнецы смеялись. Смеялись с ней, понимаешь, а не друг с другом, как прежде.

В соседней комнате, слышалось, уже расхаживала Джейни и что-то распевала… И я уже знал, что когда мы увидимся, лицо ее будет сиять изнутри и снаружи. Я встаю. Из крана льется вода, горячая, настоящая, зубная паста щиплет язык. Одежда как раз по мне. Я спускаюсь. Все уже собрались, и я рад их видеть, а они меня, и только мы рассаживаемся вокруг стола, спускается мисс Кью, и все радостно приветствуют ее.

Так и продолжается утро. Потом начинается школа, здесь же, в большой гостиной. Близнецы, высунув языки, вырисовывают буквы, вместо того чтобы писать их. И Джейни, когда наступает для этого час, рисует картину, настоящую: корову под деревом, а рядом желтый забор, уходящий неведомо куда. Я плутаю меж двух частей квадратного уравнения, мисс Кью наклоняется, чтобы помочь, и я чувствую запах духов, которыми пахнет ее одежда, поднимаю голову, чтобы принюхаться, а вдалеке на кухне стучат кастрюли.

Так же проходит день, школа, занятия, а потом – со смехом во двор. Близнецы ловят друг друга и удирают при этом на двух ногах. Джейни дорисовывает листья, чтобы мисс Кью сказала, что все именно так, как должно быть. Малыш удостоился большого манежа, но и там не думает ползать, просто следит за всеми, пускает пузыри, время от времени его набивают пищей и чистят, так что он сверкает, как чайник.

Ну а потом вечер, ужин, а после мисс Кью читает нам на разные голоса, как того требует повествование… только иногда начинает читать быстрее, если что-то смутит ее…

Теперь ты понимаешь, что мне оставалось только убить ее. Вот и все.

– Но почему же – ты так и не объяснил этого, – проговорил Стерн.

– Ты что – дурак? – завопил я.

Стерн промолчал. Я повернулся на живот и поглядел на него, подпирая подбородок руками. Трудно было понять, что он чувствует, но мне показалось, что он озадачен.

– Я же объяснил причину.

– Не понял.

И я вдруг понимаю, что слишком многого хочу от него, и медленно произношу:

– Все мы просыпались в одно и то же время. И все время выполняли чужие желания. Целыми днями мы жили не так, как хотели, думали чужие мысли, говорили чужими словами. Джейни рисовала чужие картинки. А Малыш молчал. И мы были счастливы. Ну понял теперь?

– Нет еще.

– О боже! – Я подумал немного. – Мы не слидинялись.

– Слидинялись? Ах да. Но после смерти Дина этого ведь не было.

– Но из-за другого. Словно в машине кончился бензин, но сама машина была цела. Просто ждала. А когда нами занялась мисс Кью, машину разобрали на части. Понял?

Теперь уже ему пришлось задуматься. Наконец он сказал:

– Иногда рассудок заставляет нас делать разные забавные вещи. Причем некоторые полностью безумны, смешны, ложны. Но краеугольный камень всей нашей работы таков: все, что делает человек, подчиняется строгой и непреклонной логике. Зачерпни поглубже – и найдешь в нашей науке причины и следствия, как и во всякой другой. Заметь, я говорю о «логике» – не об «истине», не о «справедливости», не о «правоте» или чем-то еще в том же роде. Логика и правда чрезвычайно различны между собой, однако зачастую они кажутся одним и тем же для ума, следующего собственной логике.

И когда разум бывает обращен внутрь себя, когда он противоречит требованиям поверхностной мысли, человек ощущает смятение. Я вижу, что ты имеешь в виду: для того, чтобы сохранить или возобновить ту особую связь, что объединяла вас, тебе необходимо было устранить мисс Кью. Но логики не улавливаю. Не понимаю, почему осуществление этого «слидинения» стоило гибели обретенного вами покоя, раз ты сам признаешь, что вел приятную жизнь.

С отчаянием в голосе я проговорил:

– Может, и не стоило.

Стерн наклонился вперед и указал на меня черешком трубки.

– Нет, стоило, раз ты это сделал. Потом, конечно, дело приобрело другой оборот. Но в тот миг тобою руководило именно это побуждение: устранить мисс Кью, чтобы возобновить вашу особую близость. Но вот причин этого импульса я не понимаю, да и ты тоже.

– А как мы можем докопаться до этого?

– Это как раз и есть та самая «неприятная вещь», но если ты хочешь…

Я лег.

– Готов.

– Хорошо. Теперь скажи мне, что же произошло перед тем, как ты убил ее?

Я начал восстанавливать в памяти тот день, пытаясь припомнить вкус пищи, звук голосов. Одно и то же ощущение уходило и приходило вновь – крахмальная жесткость простыни. Я постарался прогнать его – ведь так было с утра, но оно вернулось, и я понял, что оно было уже под конец.

Я сказал:

– Я ведь говорил вам – мы занимались чужим делом вместо своего собственного, а Малыш молчал, и все были счастливы, поэтому я и убил мисс Кью. Я долго добирался до этой мысли, долго думал, прежде чем приступить к делу. Помнится, я тогда лежал в постели и думал – целых четыре часа. А потом встал. Было темно и тихо. Я вышел в коридор, вошел в комнату мисс Кью и убил ее.

– Как?

– В том-то и дело! – заорал я изо всех сил. А потом успокоился. – Там было ужасно темно… до сих пор не знаю, как я это сделал. И не хочу знать. Она ведь любила нас. Я уверен. Но мне пришлось убить ее.

– Хорошо, хорошо, – отозвался Стерн. – И нечего теперь поднимать такой шум. Ты ведь…

– Что?

– Ты ведь довольно силен для своего возраста, Джерард.

– Есть такое дело.

– Итак, – проговорил он.

– Я до сих пор не могу понять той логики, о которой вы говорите. – И я произнес, сопровождая каждое слово ударом кулака по кушетке: – Почему – мне – пришлось – идти – к – ней – и – делать – это?

– Прекрати, – распорядился он. – Тебе самому больно.

– По справедливости, – ответил я.

– Вот как? – проговорил Стерн.

Я поднялся, подошел к столу и налил себе воды.