Дети Белой Богини - Наталья Андреева

- Не стоит. Я много купил, половины не съем. Поедем сразу к тебе, картошку на сале пожарим. Это я еще в годы холостяцкой жизни освоил. Те­перь придется вспомнить.

Горанин зашагал к выходу. Едва за ним по­спевая, Завьялов снова думал о том, - что у него в сумке? Одежда? Но ее Горанин покупает толь­ко в фирменном магазине. Подойдя к машине Гер­ман небрежно швырнул свою сумку в багажник,

...Пока он жарил картошку на сале, Горанин начал разговор:

- Как думаешь, где я вчера был? Александр вспомнил двухчасовое отсутствие друга, но, чтобы не выдать себя, равнодушно по­жал плечами:

- Понятия не имею!

- У Федора, больничного сторожа.

- Зачем ты к нему поехал?

- Ну, ты даешь! За свидетельскими показани­ями! - важно заявил Герман. - Погоди, я принесу.

Вернувшись с папкой, достал несколько листов, исписанных мелким аккуратным почерком. «Хо­роший почерк - признак посредственности», - За­вьялов вспомнил расхожую фразу и усмехнулся. Потом начал читать вслух:

- «Той ночью я не спал. Сначала обошел зда­ние больницы, потом вернулся в сторожевую и прикорнул на диванчике. Около полуночи медсе­стра Мария Завьялова открыла входную дверь и выглянула наружу. Я не придал этому значения и вскоре задремал. Прошло около двух часов. Раз­будил меня женский крик, а вскоре под окнами сторожевой пробежал человек. Это был высокий мужчина в темной куртке, в руках он держал ло­мик, похожий на тот, которым я зимой скалываю со ступенек лед...»

- Постой... Он же мне сказал, что в руках у мужчины ничего не было!

- А в каком виде был Федор, когда с тобой разговаривал?

- Ну, чуть-чуть выпивши. Потом все добав­лял.

- А! Я же его застал абсолютно трезвым и по­говорил с ним, по всем правилам. Официально.

Завьялов нахмурился, вспомнив, как Герман получил показания бабы Тани. Неужели опять надавил?

- Ты читай дальше. Картошку я помешаю. Герман пошел к плите, а Александр вновь ут­кнулся в листки протокола допроса:

- «... Мужчина показался незнакомым...»

- Как так? - оторопел опер.

- Протрезвел, и память прояснилась, - пожал плечами Герман.

- «Неоднократно он навещал по ночам мед­сестру Марию Завьялову, чему я был свидетелем. Потому не придал значения тому, что в два часа ночи он пробегал под окнами сторожки. Только утром я понял, что он и есть убийца...»

- Не круто ли, Гора?

- Как есть. Дальше мой вопрос: «Вы смогли бы его опознать?»

- «Вы смогли бы его опознать?» - «Да, конеч­но. Я знаю, что его зовут Павлом, и два месяца назад он лежал в нашей больнице, где и познако­мился с медсестрой Марией Завьяловой...»

- Осталось только устроить опознание, офор­мить все, как положено, и, считай, дело в шляпе. Вчера вечером я дозвонился до прокурора. Санк­цию на обыск и на задержание Павнова мне вы­дадут в понедельник утром. Я хотел пригласить тебя в понятые.

- Обыск? - удивился Александр. - А что это даст?

- Что-нибудь да даст, - загадочно сказал Гер­ман. - Ну, ты доволен?

- Сам не знаю. Думаешь, показаний сторожа достаточно?

- Будут и другие. Сотрудники больницы рас­скажут, как Павел Павнов домогался Марии За­вьяловой, преследовал ее, настойчиво ухаживал. И, получив отказ, естественно разозлился. Нигде официально не работает, вечерами толкается на Пятачке в подозрительной компании, распивает с друзьями спиртные напитки. Чьи показания при­лагаются. Хороший букет получается! А?

- Постой, какие еще друзья?

- Найдем, - уверенно сказал Герман. - Дума­ешь, он по вечерам дома сидит? Как же!

- Но мне сказали, что он хороший парень, ти­хий, застенчивый.

- А ты мне что недавно сказал? Что он мань­як, который разбил машину, а потом витрину. И украл костюм. Разве не так?

- Так.

- Ну и в чем дело? Дай-ка мне протокол. Герман аккуратно убрал листки в папочку. Показаниям Федора Завьялов не поверил. Но в том, что сторож Павнова опознает, не сомне­вался. Такое давление не выдержать и тертому ка­лачу, а уж Федор скажет и подпишет все, что угод­но. Только бы не трогали. Если у Павла нет али­би, он загремит за решетку. Поэтому и спросил:

- А если у него алиби?

- Какое? Дружки подтвердят, что был с ними, распивал спиртные напитки? Не пройдет. Да и не подтвердят они. Мать скажет, что Паша был весь вечер дома, а ночью преспокойно спал в своей теплой постельке? Какой суд ей поверит? Мать всегда на стороне сына. Показания близких лю­дей судом не учитываются. Так-то.

- Но это может оказаться правдой!

- Вот обыск и покажет, где правда, а где ложь. Ну, давай обедать. Пить будешь?

-Нет.

- А я буду!

Завьялов уже решил, что завтра навестит Павнова. Черт с ними, с московскими гостями! Ин­туиция должна подсказать, убивал тот Машу или нет. Надо просто с ним поговорить. О Веронике и Павле решил пока молчать. Когда Герман вы­пил водки, как бы вскользь спросил:

- А почему ты все-таки не женишься?

- На ком? - спросил Герман, жуя картошку. -Вкусно! Хорошо у тебя получается, Зява! Вот я готовить не умею.

- Ну и женился бы.

- На ком?

- Хотя бы на Веронике.

- Хочешь сказать, что можешь представить себе Нику, жарящей картошку на сале? - Гора-нин расхохотался.

- Я ее не знаю. Но, может быть, она окажется хорошей женой и Хорошей хозяйкой?

- Ты ее мать знаешь?

- Аглаю Серафимовну? - (С языка чуть не сорвалось «Наглаю»). — Откуда? Наслышан, ко­нечно.

- Иметь такую тещу, все равно, что стоять на табуретке с петлей на шее. Чуть потерял бдитель­ность, и табуретка - бац! Одно движение ноги тещи, и ты качаешься с высунутым языком. Она меня все равно уничтожит. Это не женщина -ядерная бомба. Все и всех вокруг испепеляет. Ника говорит, отец по дому на цыпочках годит. Мэр города! Что уж обо мне говорить! Я, Зява, на цыпочках ходить не умею.

- Но если любовь? .

- У кого? - откровенно удивился Герман.

- У тебя, у нее.

-У нее это простой каприз, а у меня... Ну, ска­жем так: давление обстоятельств. А любовь в жизни у настоящего мужчины может быть толь­ко одна. И все твои женщины обязательно похо­жи на первую.

- Значит, ты с ней порвал?

- Это не так-то просто. - Герман промокнул губы салфеткой. - Девчонка упряма. Потому что избалована. И, как ни крути, папа - мэр. Власти у него всяко больше, чем у меня. Я в прокуроры хочу, а он запросто может мне так кислород пе­рекрыть, что останусь, без средств к существо­ванию.