Где кончается небо - Фернандо Мариас

Самолеты уже поливали друг друга огнем из пулеметов. Мне это показалось, или город действительно притих в ожидании развязки? Внизу, на улице, люди затаили дыхание, глядя на небо, и мне почудилось, что канонада стала потише. Может, некоторые командиры батарей даже велели своим людям прекратить огонь, чтобы с биноклями в руках следить за тем, как сошлись в схватке два самолета — будто два зверя, которые вот-вот вцепятся друг другу в сонную артерию. Они кружили над площадью так стремительно и с такой безрассудной отвагой, что можно было подумать, что за штурвалом — сумасшедшие или новички, а не два лучших аса этой войны. В ужасе ты схватила меня за руку, прижалась ко мне. Ты боялась за Рамиро, но наше объятие, которым обернулся твой страх, позволило мне вообразить на миг, что ты любишь меня. Мне захотелось, чтобы поединок длился вечно, чтобы никто не победил.

Сколько бы ни длилось лучшее мгновение в жизни человека, его хочется продлить до бесконечности. И сколько бы ни длилось наше с тобой объятие, оно все равно показалось бы мне слишком коротким. Но оно оборвалось внезапно, когда мы оба увидели, что хвост одного из самолетов загорелся. Рамиро подбили. С криком ты отшатнулась от меня. Поначалу я осознал лишь одно: ты куда-то делась, я больше не ощущаю твоего прикосновения.

Изрыгая черный дым, «чато» камнем падал вниз. Невероятно, но Рамиро удалось остановить падение; самолет выровнялся и с трудом, как смертельно раненный зверь, стал уходить прочь. Он уже не собирался нападать на врага. Но и бегством это тоже не было. Я знал, куда летит Рамиро. Я часто слышал от него, а еще раньше от Кортеса, что летчик, которого подбили, должен любой ценой увести самолет подальше от человеческого жилья, чтобы избежать жертв среди мирного населения. Так что мы с тобой хорошо знали, почему он полетел прочь. Конечно, знал об этом и Кортес. Есть еще одно правило — правило военного времени. Подбитого врага полагается догнать и добить, чтобы он не собрался с силами и не напал на тебя снова. Но Кортес не стал преследовать Рамиро. Он набрал высоту, развернулся и полетел в противоположном направлении. Мне почудился в этом слабый проблеск надежды. Как бы то ни было, Кортес даже посреди этого страшного водоворота сохранил уважение к поверженному врагу. Может, не все потеряно, может, он еще прежний, капитан Кортес?

Самолет Рамиро исчез из нашего поля зрения — все-таки дотянул, не упал…

Твое лицо осветилось надеждой, к тебе вернулась прежняя твердость.

— Он уходит к аэродрому! Попытается приземлиться! Пойду туда!

Я схватил тебя за руку.

— Нет, — возразил я, попытавшись вложить в слова всю свою нежность; в чем, в чем, а в самолетах я разбирался лучше тебя и знал, что посадить самолет Рамиро вряд ли удастся. — Ты еще очень слаба. Если с Рамиро что-нибудь случится… — я поднес твою руку к надписи на стене, чтобы ты коснулась ее пальцами. — Ты должна оставаться здесь. Пойду я.

Я просто не оставил тебе выбора. Я отвел тебя вниз, к дону Мануэлю, который оставался с малышкой; судя по выражению его лица, он тоже видел бой. Он обнял тебя — оглушенную, убитую горем, повел в квартиру и закрыл за вами дверь.

Я бросился на поиски человека, которого ты любила. Спускаясь по лестнице, я был полон решимости найти его во что бы то ни стало, хотя надежды на то, что он выжил, не было. Но когда я выбежал на улицу, решимости у меня поубавилось. Где мне искать его посреди этого хаоса? С чего начать? Возможно, в Совете обороны что-то знают о его судьбе. Я там уже был, меня наверняка пустят. Я бросился бежать.

Два вражеских самолета обстреливали Пасео-дель-Прадо[11], возле самого музея. Я укрылся за статуей Веласкеса, где уже прятался пожилой человек. Человек этот странно улыбался, и одежда на нем была необычная — какой-то чудной синий мундир с эполетами, будто позаимствованный из театральной костюмерной. Когда самолеты, сделав еще один круг над площадью, развернулись и полетели к югу, странный человек показал мне длинную наваху.

— Эй, парень, а у тебя есть такая? Отличная штука, мы еще им покажем! Бонапарт найдет свою смерть в Мадриде, вот увидишь!

Безумие пугает сильнее бомбежки. Я отшатнулся от его кривой улыбки и бросился прочь. Я бежал к фонтану Нептуна, а меня преследовал его голос:

— Вот доживешь до старости, парень, всем будешь рассказывать, как дрался с французами! Второго мая, плечом к плечу с Даоисом[12]и со мной!

Город затаился и ждал новостей с фронта. В здании, где заседал Совет обороны, все были чем-то заняты, кипела лихорадочная работа. Никто не обращал на меня внимания, не у кого было спросить, как дела на фронте, но что-то здесь изменилось. Что-то неуловимое в атмосфере, в том воодушевлении, с которым все эти люди теперь занимались своим делом, позволяло предположить: Мадрид вопреки всем ожиданиям продолжает бороться. Мне сказали, что в подвале оборудовали небольшую контору, где можно узнать о жертвах, но когда я вошел, там никого не было. Почему-то это особенно удручило меня. Люди продолжали умирать на улицах, на фронте, и рано еще было подводить итоги, считать погибших. Время неизвестности. Скажите, мой сын — он умер? Неизвестно. А моя жена? Неизвестно. А я? Я еще жив? Неизвестно. Ничего пока не известно, ждите ответа.

— Хоакин, — окликнул меня чей-то голос посреди этой конторы убитых надежд. Я вскрикнул от неожиданности: передо мной стоял Пепе, в его круглых, как у рыбы, глазах застыло выражение вечного ужаса. — Я видел, как ты вошел, ну и пошел за тобой… Куда это ты тогда подевался? Бросил меня одного…

Я открыл рот, чтобы ответить, и тут на меня навалилась усталость — внезапная, непреодолимая.

— Самолет Рамиро упал, а где — не знаю, — вот и все, что я смог из себя выдавить.

— Да, я слышал, что разбился кто-то из наших.

— Где?

— Возле Толедского моста.

Может, я смогу дать тебе надежду. Судорожно цепляясь за эту мысль, я бросился бежать, Пепе — за мной. Больше огня, больше падающих бомб, больше смерти Пепе боялся остаться один.

Теперь мы шли не прячась, не пригибаясь; мы уже успели привыкнуть к пожарам, к трупам на улицах, к неожиданным взрывам. Когда умолкали пушки (а такое иногда случалось, правда, совсем ненадолго), мы с Пепе вполне могли бы сойти за двух мальчишек, играющих в пустом городе, который принадлежит им двоим.

Став участником великого и трагического события, можно навсегда заболеть им, и эта одержимость прирастет к тебе, как вторая кожа. Все эти годы, вплоть до сегодняшнего дня, я жадно глотал все, что писали и издавали об этой битве. Мне попадались и предвзятые, лживые агитки времен диктатуры, и версии событий, которые стали публиковать в переходный период, — восторженные, с перекосом уже в другую сторону и, конечно же, неполные; лучшие исследования писали иностранные историки, чаще всего англичане, с бесстрастностью вивисектора препарировавшие нашу войну, как ящерицу, — ни любви, ни ненависти к извлекаемым наружу внутренностям. Но все, что я читал, сильно отличалось от того, что пережил я сам. Оттого, что переживал в те дни каждый житель Мадрида.