Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан

Во время нашумевшего впоследствии процесса начался семейный спор о том, чья она дочь — Рихарда Вагнера или фон Бюлова. Со мной она была очень любезна и если даже ревновала, то незаметно. Женщина, которая вздумала бы ревновать Тоде, обрекала себя на сплошную китайскую пытку, так как каждый его боготворил — и женщины, и юноши. Он был притягательным центром всякого собрания. Было бы интересно узнать, из каких элементов составляется ревность. Несмотря на то что я провела много ночей вдвоем с Генрихом, настоящей половой связи между нами не было. Но его обращение со мной так обострило все мои чувства, что одно прикосновение, а иногда один только взгляд давал мне всю остроту и глубину наслаждения, испытываемого во время полового акта. Любовь доставляла мне такое же удовольствие, какое часто мы испытываем во сне. Вероятно, такое положение вещей было слитком ненормальным, чтобы продолжаться дольше; я ничего не могла есть и от постоянной слабости танцевала все более и более воздушно.

В турне поехала со мной одна только горничная, и я постепенно довела себя до такого нервного состояния, что по ночам часто слышала зовущий меня голос Генриха и знала заранее, когда получу от него письмо. Окружающие стали обращать внимание на мою худобу и изможденный вид. Я не могла ни есть, ни спать и долгими бессонными ночами лежала, проводя рукой по своему исстрадавшемуся телу, охваченному, казалось, тысячью мучивших меня демонов, и напрасно стараясь найти выход своей пытке. Мне мерещились глаза Генриха и его голос. После таких ночей я поднималась с кровати разбитая и, охваченная диким отчаянием, садилась в первый отходящий поезд, проезжала половину Германии, чтобы провести с Тоде каких-нибудь полчаса, а затем снова продолжать свое турне и испытывать еще большие муки. Духовный восторг, который он в меня вдохнул в Байройте, мало-помалу сменился состоянием вечного раздражения и безумного непобедимого желания.

Но этому опасному положению вещей все же наступил конец. Импресарио мне принес контракт на поездку в Россию С.-Петербург был только в двух днях езды от Берлина. Но казалось, что попадаешь в совершенно иной мир бесконечных снежных равнин и темных лесов. Холод и степи, блестящие от покрывавшего их снега, как будто немного остудили мой разгоряченный мозг.

Генрих! Генрих! Он оставался далеко позади, в Гейдельберге, где рассказывал милым юношам о «Ночи» Микеланджело и поразительной «Богоматери». А я уходила от него все дальше и дальше в страну громадных белоснежных пространств, в страну холода, где попадались редкие жалкие деревни, в избах которых светился слабый свет. В ушах моих еще звучал голос Тоде, но слабый, доносившийся издалека. И наконец соблазнительные мелодии грота Венеры, причитания Кундри и крик Амфорты превратились в холодную глыбу льда.

В ту ночь, проведенную в спальном вагоне, мне снилось, что я выбросилась из окна, совершенно обнаженная, прямо в снег, который меня принял в свои ледяные объятия и окончательно заморозил. Что бы сказал д-р Фрейд о подобном сне?

Не правда ли, трудно верить в провидение или руководящее начало, когда, развернув утреннюю газету, читаешь о железнодорожном крушении с двадцатью жертвами, не думавшими о смерти накануне, или видишь сообщение о целом городе, уничтоженном наводнением? Зачем же быть глупо эгоистичным и воображать, что провидение руководит жизнью каждого из нас в отдельности?

И несмотря на это, в моей жизни столько необыкновенного, что я иногда начинаю верить в предопределение. Поезд, шедший в Петербург, был задержан снежными заносами и, вместо того чтобы прийти по расписанию в четыре часа дня, пришел на двенадцать часов позже, в четыре утра. На вокзале никто меня не встретил. Мороз был в десять градусов, и мне не приходилось никогда испытывать такого холода. Русские извозчики в ватных армяках усиленно били сами себя кулаками, чтобы согреться.

Оставив горничную с вещами, я взяла одноконного извозчика и велела ему ехать в «Европейскую гостиницу». Таким образом, мрачным русским утром я ехала совершенно одна в гостиницу и вдруг увидела зрелище, настолько зловещее, что напоминало творчество Эдгара По. Я увидела издали длинное и печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжкой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, наклонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, но все-таки поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9 января 1905 года за то, что пришли безоружные просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей. Я приказала извозчику остановиться. Слезы катились у меня по лицу, замерзая на щеках, пока бесконечное печальное шествие проходило мимо. Но почему хоронят их на заре? Потому что похороны днем могли бы вызвать новую революцию.

Зрелище это было не для проснувшегося города Рыдания остановились у меня в горле. С беспредельным возмущением следила я за этими несчастными, убитыми горем рабочими, провожавшими своих замученных покойников. Не опоздай поезд на двенадцать часов, я бы никогда этого не увидела.

Если бы я этого не видела, вся моя жизнь пошла бы по другому пути. Тут, перед этой нескончаемой процессией, перед этой трагедией я поклялась отдать себя и свои силы на служение народу и униженным вообще. Ах, как мелки и бесцельны казались мне теперь мои личные желания и страдания любви! Даже искусство казалось бессмысленным, если не будет в состоянии помочь этому. Наконец прошли последние удрученные люди. Извозчик обернулся и смотрел на мои слезы. Он покорно вздохнул, перекрестился и погнал лошадь к гостинице. Я поднялась в свои роскошные комнаты, легла в мягкую постель и плакала, пока не заснула. Но жалость и страшная злоба, охватившие меня в то раннее утро, должны были принести плоды в моей дальнейшей жизни. Комнаты в «Европейской гостинице» были велики и высоки, с наглухо закрытыми окнами, которые никогда не открывались. Воздух проникал через вентиляторы, проделанные под самым потолком. Я проснулась поздно. Зашел мой импресарио и принес цветы, и вскоре вся моя комната наполнилась ими.

Два дня спустя я выступила в зале Дворянского собрания перед светом петербургского общества. Как странно должно было казаться этим поклонникам пышного балета с богатыми постановками и декорациями смотреть на молодую девушку, одетую в прозрачную тунику и танцующую под музыку Шопена на фоне простой голубой занавеси. Но уже первый танец вызвал бурю аплодисментов. Я танцевала так, как понимала душу Шопена, страдала и томилась при трагических звуках прелюдий, протестовала и рвалась ввысь под бравурные полонезы; душа моя, плакавшая от справедливого негодования при мысли о мучениках, погребенных на заре, нашла отклик в волнующих рукоплесканиях богатой, избалованной и аристократической публики. Как странно!

На следующий день меня посетила очаровательная маленькая женщина в соболях, с жемчугом на шее и с бриллиантами в ушах. К моему удивлению, она оказалась знаменитой балериной Кшесинской. Она явилась, чтобы приветствовать меня от имени русского балета и пригласить на вечерний парадный спектакль в Опере. В Байройте я привыкла к холодному и враждебному отношению балета, который дошел до того, что усыпал ковер мелкими гвоздями, изранившими мне ноги. Такая разница отношения приятно поразила меня. В тот же вечер в роскошной карете, теплой от устилавших ее дорогих мехов, меня отвезли в Оперу и усадили с тремя блестящими представителями петербургской золотой молодежи в ложу первого яруса, полную цветов и конфет. Я по-прежнему была в своем белом хитоне и сандалиях и, вероятно, сильно выделялась среди этого собрания петербургской богатой аристократии.