Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман

– Наш царь Борис придумал «новшество», которое существовало при царе Горохе! – сердится сестра. – Спектакли-концерты, союз ежа и ужа, театра и эстрады! Кому они нужны в наше время в Москве! У нас же не фронтовой театр и не Устюжопинский академический! Зачем пускаться во все тяжкие? Зачем опошлять? Все, конечно, знают зачем! Чтобы привлечь публику! Ты знаешь, что говорила мадам Ламбракис своим девочкам?

Я молчу, жду продолжения. Откуда мне знать, что говорила владелица самого злачного заведения в Таганроге своим poulet?[82]

– Она говорила им: «Доченьки мои милые, показывайте клиентам настоящий парижский шик, а не ваши дряблые телеса!» Шик, а не телеса! Мадам Ламбракис была умной женщиной, и заведение ее было лучшим в городе. А у нас не могут показать никакого шика, одни только дряблые телеса. Он говорит мне: «Фаиночка, вы так вкусно пели в Александре Пархоменко: «Сколько грез и надежд, ты разрушил холодной рукою, ты ушел от меня, ты ушел от меня навсегда!» А я гляжу на него и думаю – сколько же моих надежд ты разрушил, ушел бы ты навсегда, куда-нибудь подальше, в Хабаровск или Владивосток. Там же тоже есть театры. Отвечаю: «В театре я пою, если того требует роль, а от самодеятельности вашей меня увольте. Пусть вам Левушка с Володей поют. Они молодые, им простительно».

Меня беспокоит сестра. Меланхолия, вызванная кончиной П.Л., осталась позади, и это не может не радовать. Но вот возросшее стремление делать все наперекор настораживает. Как бы снова ей не остаться без театра. И приглашений на съемки нет. Было одно, в какой-то комедии, так она отказалась, даже не ознакомившись с ролью, потому что ей не понравился тон, которым разговаривал по телефону режиссер. «Мальчишка, сопляк, – негодовала она, закончив разговор. – Мы с ним не знакомы, его вообще никто не знает, как он смеет разговаривать со мной таким тоном?! Благодетель нашелся! Видала я таких благодетелей!»

А Левушка из театра – очень милый молодой человек. Мы познакомились, когда он привозил сестре какие-то бумаги, которые надо было срочно подписать. Пока сестра созванивалась с театром и уточняла детали, мы с ним пили чай. Он пытался разговаривать со мной по-французски, я притворялась, что все понимаю, хотя не понимала ничего, потому что выговор у него ужасный. Французский здесь не в почете, нынче в моде английский.

03.12. 1961

Были с сестрой у Екатерины Васильевны. Сестра называет ее «императорской балериной» и очень гордится знакомством с ней. В самом начале актерского пути Е.В. помогла ей, помогала и потом. Е.В. совсем старушка. На обратном пути (хорошая погода располагает к прогулкам) сестра рассказала, что у Е.В. был роман с тем самым фон Маннергеймом! Еще с тех пор, когда он служил в русской армии! Он был женат, но неудачно, жену не любил. «Из-за денег женился, – со знанием дела сказала сестра. – Барон – это всего лишь титул, а не состояние. Помнишь, как говорил наш отец? Я мог бы стать бароном, но не хочу, чтобы меня считали чванным голодранцем». Фон Маннергейм, по выражению сестры, был «тот еще сердцеед», менял любовниц одну за другой, но к Е.В. прикипел душой настолько, что даже приезжал за ней инкогнито после смерти Ленина, хотел увезти в Финляндию, но Е.В. отказалась уезжать.

– Такая же ненормальная, как и я, – подвела итог сестра. – Уехала, жила бы сейчас во дворце, окруженная вниманием и заботой. Но она осталась. Повторила то, что говорила в семнадцатом, что русская сцена сокровище, которым не бросаются. Ленин ей за эти слова дал все – начиная с охранных грамот, чтобы никакой революционный матрос не мог ее обидеть, и заканчивая Большим театром. Она стала первой красной примой. И, если хочешь знать мое мнение, остается ей до сих пор. Все остальные, включая Галину, ей и в подметки не годятся. Она настоящая.

Потом мы сели в такси, и, пока ехали до дома, сестра молчала. Когда же мы вышли из машины, она придержала меня, не давая войти в подъезд, и тихо сказала:

– Когда уйдут все исполины, культура рухнет. От нее останется только пыль соцреализма. Не хочу этого видеть.

Начинается Ханука. Целый год я собиралась купить подсвечник, но так и не собралась. Даже не узнала, где их здесь покупают. Ничего, праздник не в вещах, праздник в сердце.

05.12.1961

Приходили соседи, Борис и Надежда, очаровательная молодая пара. «Молодая» в сравнении с нами, им обоим нет еще и сорока. Борис учился у Завадского, сейчас играет у него в театре, много снимается в кино. Жена у него молчаливая, но он говорит за двоих. Очень почтительно держится с сестрой, ей это нравится. Некоторая напряженность возникла, когда начали считать роли, сыгранные в кино, и у сестры оказалось всего на две роли больше (это при разнице в возрасте!). Сестра сама предложила сосчитать: «А сколько вы, Боренька, уже успели сняться?» Но Борис спас положение. Увидев, как хмурится сестра, он сказал, что одна ее роль стоит десяти его, после чего сестра заулыбалась, и вечер закончился хорошо. Удивляюсь, как Борис ухитряется сочетать театр и съемки? Только за этот год он снялся в 4-х! картинах, пусть и не в главных ролях, но все же! И бесконечные встречи со зрителями! У них сын, Надежда ведет хозяйство, они молоды, большие запросы, хочется зарабатывать как можно больше. Борис сказал парадоксальную фразу: «Выгоднее сняться в трех эпизодах, чем в одной большой роли». Я подумала, что он шутит, но сестра кивнула, давая понять, что это так, и объяснила, что актера, снявшегося в трех фильмах, зрители запоминают лучше, пусть даже он снялся в эпизоде. Срабатывает повторяемость. Кроме того, любую картину после того, как она будет готова, могут забраковать и не выпустить в прокат (причиной может послужить любой пустяк). Легче смириться с «потерей» эпизода, нежели главной роли. Кроме того, эпизоды требуют гораздо меньшего присутствия на съемочной площадке. Можно уложиться в два-три дня, а то и в один, если обстоятельства сложатся удачно. Денег за эпизод заплатят меньше, но зато и дело это недолгое. «Конечно, для почета нужны большие роли, – сказал Борис, подмигивая нам, – но я еще успею». О Завадском он отзывался исключительно хорошо, хвалил его профессионализм и характер. Не могу сказать, был ли он искренен или же опасался, что неосторожно оброненное слово может дойти до З. Когда гости ушли, сестра рассказала, что поначалу дела в театре у Бориса пошли хорошо. Завадский дал ему роль Василия Теркина в пьесе, созданной по поэме А.Т., еще одного нашего соседа, очень величественного мужчины. Роль удалась Борису, вдобавок и пьеса была из тех, которые принято награждать (соседу благоволит сам Хрущев). Однако столь высокий взлет никому не известного актера вызвал зависть у коллег по театру.

– Сами поднесут рюмку, – сердилась сестра, – скажут: «давай, есть повод», и сами же начнут кричать: «да он же не просыхает, допивается до белой горячки!» Да от одного взгляда на их рожи у нормального человека начинается горячка. Черная! Когда Борю утверждали на Теркина, Плятушка, не зная, к чему можно придраться, придрался к носу, сказал, что нос у Бори не теркинский. Сам, со своим шнобелем, играл Васина в «Русских людях», и никто ему не намекал на шнобель, а Боря, видите ли, носом не вышел! Но его все равно утвердили, его, а не Плятушку! Приклеили картофелину, получился такой нос, что хоть орден сразу вешай! И Юрка еще приглашает меня к себе! Пусть он сначала разгонит свой террариум, и тогда я подумаю! А то и в режиссеры подамся! Мало ли меня мучили, пора и мне отыграться!