Достигнуть границ - Олеся Шеллина

— Спрашивай, — разрешил я, пытаясь отгадать, что же он хочет у меня попросить.

— Издай указ об открытии самой настоящей школы художеств, государь Петр Алексеевич. А то приходится нам по Европам шастать, в надежде, что кто-то из живописцев примет на обучение. Вот токмо мы там не нужны. У них свои ученики имеются. Да и конкуренцию плодить не желают художники иноземные. К нам относятся, как к холопам, всю грязь скидывают и редко учат, хоть и деньги им за нас уплачены. Я до многого сам доходил, своим умом. А ведь еще и языку надо разуметь иноземному. Не всякий может таковыми знаниями похвастать. Ну а будет своя школа, и о русском искусстве заговорят. Талантов-то на нашей земле много. Уже к нам будут иноземцы своих подмастерьев посылать, дабы секретами те овладели.

М-да, не угадал. Академия искусств, это было последнее, о чем я подумал, когда, развлекаясь пытался представить, о чем попросит меня Иван Никитин. Почему-то первым мне на ум пришли краски и китайская тушь, кои он может попросить, чтобы портрет удачным получился. Но, тем не менее, вопрос был задан, и на него необходимо было ответить. Я думал несколько секунд, прежде, чем принять решение.

— Я, пожалуй, соглашусь. Вот только для того есть несколько условий, — Иван Никитин снова замер с углем в руке, и лишь спустя пять секунд исчез за мольбертом, продолжая рисовать. — Во-первых, школа эта будет основана и расположится в Петербурге. Здесь, в Москве, у меня просто нет подходящих зданий, а там они имеются. Во-вторых, не скажу когда, но художникам придется потесниться, дабы в этой же академии обучались музыканты и любые другие представители тех людей, что считаются людьми искусства. Ну, и, наконец, в-третьих, а где ты возьмешь учителей для этой, ну пускай будет, Академии искусств?

— Эм-м, — Никитин слегка завис. Наконец, он отмер. — А почему я должен искать учителей для энтой академии?

— Потому что это ты предложил, — я внимательно смотрел на него, отмечая, что Никитин стал весьма взволнован, и часто останавливался в процессе своей работы. — Не я же буду заниматься этой академией. Тем более, что я ничего в искусстве, почитай, не смыслю. А раз ты, Иван Никитин, выступил с предложением создания подобного заведения, то тебе его и строить. И тебе составлять ведомости, кои я будут внимательнейшим образом изучать, и, если ты сумеешь меня убедить, что данные расходы необходимы для развития и совершенствования академии, то я смогу утвердиться в мысли, что поступаю правильно, и деньги будут выделены в полном объеме, — он опустил руку и теперь внимательно смотрел на меня, я же слегка наклонил голову, и в свою очередь рассматривал Никитина. — В чем дело, Иван Никитин? Ты уже не хочешь основывать школу?

— Хочу, — художник упрямо набычился. — Но я никогда в жизни не руководил никем, кроме себя самого…

— Значит, самое время научиться это делать, — жестко прервал я его, и тут увидел, что Никитин убирает свои угли в берестяную шкатулку, которую притащил с собой. — Я так понимаю, что ты уже закончил свои наброски?

— Да, этого достаточно, дабы к полноценному портрету приступить. И, государь Петр Алексеевич, я буду думать об школе художественной. Когда портрет готовый притащу, то и про учителей, и про все то, о чем ты, государь Петр Алексеевич, говорил, тебе выложу, не сумлевайся, — и он пошел к двери, так сильно задумавшись, что на лбу проступила глубокая складка. Ну что же, время покажет, насколько сильно Иван Никитин заинтересован в школе искусств. Ведь вполне может оказаться, что он поймет, что не потянет. А эта академия, хоть и важное звено в нашем развитие, но далеко не самое главное. Есть дела и поважнее. Возьмется Никитин, один ли или с единомышленниками — флаг ему в руки, как говорится, а не возьмется, ну что же тут поделаешь, придется ждать того, кто возьмется и, самое главное, доведет дело до логического конца.

Размышляя о странных перипетиях судьбы, я уже хотел сделать шаг от карты, но тут дверь распахнулась, и в кабинет вбежал Репнин, следом за которым несся обеспокоенный Митька. Одного взгляда на Репнина мне хватило, чтобы понять: что-то случилось. Что-то очень нехорошее, если не сказать больше. Начальник императорской канцелярии замер в нескольких шагах от меня. Он молчал, видимо, не знал, как сообщить новость, заставившую его мчаться ко мне на всех порах, потому что грудь Репнина вздымалась как меха в хорошей кузне, и он с трудом переводил дыхание.

— Юра, что произошло? — тихо спросил я, чтобы помочь ему собраться с мыслями.

— Бунт, государь Петр Алексеевич, — выпалил Репнин. — Некрасовцев не всех крымчаки положили. Кое-кто выжил. Как те, что из сечи к тебе приехали в Польшу. Только вот они почему-то обвинили во всем не крымского хана, а тебя. Как-то удалось им смутить умы приютивших их казаков… — он замолчал, а затем продолжил. — Лопатин убит. Казачьи станицы полыхают: брат идет на брата, а сын на отца… — я сжал кулаки, невидяще глядя перед собой.

— Шереметьев и Долгорукий, — только и сумел вытолкнуть из внезапно пересохшего горла, и сфокусировал взгляд на Репнине, потом схватил со стола хрустальный бокал и залпом выпил налитую в него воду.

— Они были с Лопатиным, когда все началось, — дзынь, я с удивлением смотрел на раздавленный бокал и стекающую по ладони кровь, вперемешку с падающими на пол стеклами. Митька охнул и выбежал из кабинета, а Репнин быстро шагнул ко мне и принялся разжимать непослушные пальцы, чтобы убрать осколки и, хотя бы платком, перевязать кровоточащую руку. — Их не видели мертвыми, государь Петр Алексеевич, может быть есть еще надежда…

— Послать туда семеновцев, Московский пехотный полк и два драгунских, — без всяких эмоций проговорил я.

— Государь, их не видели мертвыми… — повторил Репнин.

— Я слышал, Юра. Вот только проблема в том, что, ежели они были живы, то дали бы об этом знать, хотя бы гонцу, что весть эту привез, — и я, резко сжал кулак, чтобы остановить кровь, вот только, кажется, в ране остался кусочек стекла. Но ничего, сейчас лекарь прискочит, вытащит, а мне надо подумать, как Наталье Долгорукой и Варваре Черкасской эти вести преподнести.

Молодой офицер в потрепанной одежде выглянул из-за обгоревшего с одной стороны дома, чтобы оценить обстановку, в особенности наличие бунтовщиков где-то поблизости. Он уже давно потерял счет дням, и плохо различал такие нюансы как утро или вечер. Сутки разделились для него надвое: когда светло — это день и надо идти, чтобы побыстрее покинуть территорию, контролируемую бунтовщиками, которые теперь организовывали большие казачьи разъезды, чтобы кошмарить местных и отлавливать таких вот как он, сумевших вырваться из кровавой мясорубки первых дней бунта. За днем следовала ночь — это когда было совсем темно и небезопасно идти, чтобы ноги не переломать. В это время можно было немного поспать, чтобы гудящая от усталости, недоедания и постоянной тревоги голова хоть чуть-чуть начала соображать. Попасться разъезду просто из-за общей заторможенности и стать предметом для измывательств, почувствовавших кровь и безнаказанность щенкам, не хотелось просто категорично. А ведь многие из казачат, которые сейчас разъезжали с гордым видом и думали, что это им с рук сойдет, а нет, так за мамкину юбку всегда успеют спрятаться, были едва ли не моложе государя. Только вот он не помнил, чтобы государь, даже будучи еще более юным, позволял себе такие непотребства. Перегибы были, конечно, куда же без них, когда взрослеешь, вот только лет с четырнадцати он начал брать полноту принятых решений на себя, и его отрочество закончилось окончательно. Эти же… офицер брезгливо поморщился, телки безусые и бесхребетные. Нагайкой такого перетяни вдоль хребта, сразу слезу пустит, станет дяденькой называть. Противно. И казакам бывалым противно. Потому-то сами пытаются порядок навести, не привлекая государя, стыдно потому как, сами же таких дворняг в воспитании где-то упустили. Но чем дольше молчат, тем злее и наглее будут эти щенки становиться, больше бед принесут, он-то знает, сам таким был, пока государь Петр Алексеевич дурь из башки не выбил.