Бен-Гур - Льюис Уоллес

Она пренебрежительно рассмеялась.

– Извини меня. Я вспомнила о предсказателе, предрекшем Юлию Цезарю смерть на мартовские иды, и представила себе его, ищущего дурные знамения во внутренностях жертвенных животных. От этой картины обратимся к другой – к пророку Элии, сидящему на вершине холма по дороге в Самарию среди дымящихся тел павших воинов и предрекающему сыну Ахаба гнев Божий. О мой Иуда, если говорить о божествах, – как мы можем судить о Иегове и Юпитере, если не по тем делам, которые слуги их творят их именем? А что же до того, чем тебе заняться…

Последнюю фразу она произнесла медленно, дрогнувшим голосом.

– Что же до того, чем тебе заняться, мой мальчик, – служи Господу, Господу Богу Израиля, не Рима. Потомок Авраама может снискать себе славу только на путях Господа, и нет славы выше этой.

– Тогда я могу стать воином? – спросил Иуда.

– Почему бы и нет? Не Моисей ли назвал Бога воином?

На крыше наступило долгое молчание.

– Я смогу дать тебе свое позволение, – произнесла наконец мать, – только если ты станешь служить Господу, а не цезарю.

Он успокоился и сам не заметил, как задремал. Мать тихонько поднялась, подложила ему под голову подушку, укрыла его своим покрывалом и, ласково поцеловав, вышла из беседки.

Хорошему человеку, как и плохому, суждено умереть; но, вспомнив уроки нашей веры, мы говорим об этом так: «Не важно, он снова откроет глаза на небесах». В земной жизни подобное событие больше всего напоминает быстрый переход от здорового сна к бодрствованию, полному радости и веселья.

Когда Иуда проснулся, солнце уже поднялось над горными вершинами; повсюду в воздухе уже порхали голуби, наполняя его мельканием белых крыльев; на юго-востоке в небо вздымалась громада Храма, сверкая золотом на лазури неба. Все эти привычные ему картины он удостоил мимолетным взглядом; но на краешке лежанки, рядом с ним, сидела девушка, которой едва ли минуло пятнадцать лет. Держа на коленях небель и грациозно касаясь его струн, она негромко пела. Повернувшись к ней, Иуда велушался в слова ее песни:

Не просыпайся, но внемли мне, любимый мой!

Скользя, скользя по морю сна,

Твой дух стремится услышать меня.

Не просыпайся, но внемли мне, любимый мой!

Дар сна, целительный монарх,

И все самые сладкие сны тебе я принесу.

Не просыпайся, но внемли мне, любимый мой!

Из нежных миров сна

Выбери самый божественный.

Так избери же и спи, любимый мой!

Но больше никогда так не поступай,

Лишь только – если захочешь увидеть во сне меня.

Допев, она опустила инструмент и, сложив руки на коленях, посмотрела на Иуду, явно ожидая его приговора. И поскольку наступила необходимость сказать несколько слов о ней, мы воспользуемся случаем и добавим несколько штрихов к портрету семьи, в чью частную жизнь мы только что вторглись.

После смерти Ирода у многих обласканных его милостями остались громадные состояния. Если к тому же некоторые из них вели свое не вызывающее сомнений происхождение от сыновей известных «двенадцати колен Израилевых», в особенности колена Иудина, то счастливчики причислялись к отцам города Иерусалима – отличие, приносившее им почет менее обласканных судьбой сограждан и уважение неиудеев, с которыми их сводили дела или жизненные обстоятельства. Среди этих людей не было более почитаемого в частной или общественной жизни человека, чем отец юноши, с которым мы только что познакомились. Всегда помня о своей национальной принадлежности (а чувство это никогда не изменяло ему), он верно служил своему царю на родине и за ее границами. Некоторые сугубо доверительные задания привели его в Рим, где он привлек к себе внимание Августа и сумел снискать его дружбу. В доме хранилось много подарков, способных насытить даже тщеславие царей, – пурпурных тог, кресел из слоновой кости, золотых патер – материальная ценность которых существенно увеличивалась от прикосновения императорской руки, их преподнесшей. Такой человек просто не мог не быть богатым; но его богатство зиждилось отнюдь не на щедрости его царственных покровителей. Ему всегда благоволили законы, во всех сферах деятельности; он же, в свою очередь, не занимался многими делами. Многие скотоводы, пасшие стада на тучных пастбищах равнин и холмов вплоть до страны Ливанской, считали его своим хозяином. В городах как приморских, так и лежащих далеко в глубине страны он основал транспортные предприятия. Корабли его везли серебро из Испании, шахты которой считались самыми богатыми; снаряжаемые им караваны два раза в год привозили из восточных стран шелковые ткани и специи. Он был правоверным иудеем, ревностно соблюдавшим закон и обряды. Его постоянное место в синагоге и в Храме редко пустовало. Священное Писание он знал едва ли не наизусть; в обществе законоучителей его ученостью восхищались; свое почитание Энлиля он довел до степени едва ли не обожания. При этом его нельзя было назвать сепаратистом; в его доме равно гостеприимно привечали людей из всех стран; придирающиеся ко всему фарисеи даже упрекали его за то, что он не единожды принимал за своим столом самаритян. Родись он неиудеем и останься в живых, мир услышал бы о нем как о достойном сопернике Иродов Аттиков, но он в расцвете лет погиб при кораблекрушении лет за десять до нашей истории и был оплакан повсюду в Иудее. Мы уже познакомились с его вдовой и сыном; еще в семье была дочь – та самая, которую мы застали поющей песню своему брату.

Девушка носила имя Тирца. Лицом и сложением она очень походила на брата и принадлежала к такому же еврейскому типу. Так же, как и брат, она очаровывала всех выражением детской невинности на лице. Домашняя обстановка и доверие, которое они с братом питали друг к другу, вполне допускали ту небрежность в одежде, которую Тирца себе позволила сейчас. Легкая сорочка, схваченная застежкой на правом плече, свободно падала вниз по ее спине, проходя под левой рукой и скрывая тело выше талии, но оставляя руки полностью обнаженными. Поясок стягивал складки одеяния, обозначая начало юбки. Головной убор был очень простым, но весьма шел девушке – шелковая шапочка пурпурно-лилового цвета, поверх которой был накинут полосатый шарф из того же материала с богатой вышивкой, обвивавший голову легкими складками так, чтобы не увеличивать ее зрительно; все это венчалось кисточкой, спадавшей набок с верхушки шапочки. Пальцы и мочки ушей девушки были украшены золотыми кольцами, на запястьях и на лодыжках позвякивали золотые же браслеты; на шее ее красовалось золотое ожерелье, изысканно перевитое целой паутиной цепочек, на которых покачивались жемчужины. Глаза были подведены, ногти на пальцах покрыты краской. Волосы, заплетенные в две косы, спускались по спине. На щеки перед ушами падало по завитому локону. Никто не смог бы устоять перед ее красотой, утонченностью и изяществом.

– Чудесно, моя Тирца, просто чудесно, – с воодушевлением произнес ее брат.

– Песня? – спросила она.

– Да, но и певица тоже. Мотив, полагаю, греческий? Где ты его услышала?