К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни - Николай Николаевич Новиков

class="p1">Батюшков дожил до старости: одним месяцем и тремя днями он пережил 68 лет. За 34 года до смерти, т. е. на половине жизни, застал его душу конец творческой производительности, а за 32 года — и конец человеческого разумения. Вследствие душевной болезни жизнь его разбилась на две половины: творческую и страдальческую. Из первой половины 18 лет ушли на воспитание и образование. Стало быть, всего 16 лет, или с небольшим одну четверть жизни уступила ему судьба на самообразование и самостоятельную литературную и служебную деятельность.

В этой четверти жизни в продолжение 12 лет, считая с 1806 по конец 1818-го года; т. е. с выхода из пансиона Триполи[79] и до отъезда в Италию, Батюшков успел дважды послужить в военной службе, дважды перепроситься из армии в гвардию, дважды проситься в отставку, дважды зачисляться в библиотекари Императорской Публичной библиотеки, раз придумать для себя поручение по учено-художественному делу и, почти не принимаясь за это дело, перепроситься на дипломатическую службу и уехать в Неаполь. На 12 лет выдало, стало быть, 10 перемен в служебных, жизненных и житейских условиях.

Заботливо затрачивая себя на искание и достижение этих перемен, Батюшков не довольствовался одними обязательными по службе походами и передвижениями. В то время, когда служба привязывала его к какому-нибудь месту, он придумывал неизбежную надобность под тем или другим предлогом взять отпуск и ежегодно разъезжать по разным местам. Не сиделось в Петербурге, он ехал в Москву, то по делам, то для свидания с тетушкой Муравьевой и друзьями; прискучивала Москва — он объезжал родных по деревням в Ярославской и Вологодской губернии; наездившись по родным, он подыскивал предлог умчаться в Москву, из Москвы куда-нибудь в деревню и, в конце концов, опять в Петербург. Выдавались годы почти невероятной подвижности. Так в 1812 году он успел пожить не раз в Петербурге, в Москве, в Ярославских и Вологодских деревнях, во Владимире-на-Клязьме, в Нижнем Новгороде и в Каменце Подольском[80]. Нескончаемость в передвижениях представляется теперь каким-то вольным-невольным мученичеством. В свое время Батюшков оправдывал его в своих и чужих глазах необходимостью поправить здоровье, хотя вслед за каждым передвижением не переставал жаловаться на его мучительность для здоровья. Чем настойчивее становилась действительная необходимость поправить здоровье, тем неудержимее оказывалась подвижность. Так в 1818 году, т. е. года за три до неясных и лет за пять до совершенно ясных проявлений полного умопомешательства Батюшков успел побывать по два раза в Ярославской и Вологодской губерниях, четыре раза в Москве, два в Петербурге, раз в Одессе, денек-другой отдохнуть в Вене и осесться в Неаполе. И не расшатанное здоровье не устояло бы в такой нескончаемой бивачной, чуть не курьерской жизни то в экипаже, то на перекладных.

Не удержанная при начале своем слабость к передвижению с места на место не казалась ему даже слабостью. Очень может быть, что при беспечности своей он даже увлекался ею и не без тщеславного чувства. Он мог находить для нее извинение в таком, например, поэтически увлекательном предположении, будто «утро жизни, молодость есть лучший период нашего странствования по земле», как выразился он в своем «Воспоминании о Петине» (I, 298). Когда эта слабость доросла уже до силы страсти, — а на это понадобилось не более 8-ми лет, — Батюшков признал страсть за слабость и в письме и Жуковскому подсмеялся над нею в следующих выражениях: «Разве ты не знаешь, что мне не сидится на месте, что я сделался совершенным калмыком с некоторого времени?» (II, 307) Близкие однако ж к нему люди и в ранней его молодости, и в поре полной зрелости видели эту слабость и не переставали из-за нее побаиваться и за самого человека. Один и тот же предрассудок, всегда возбуждавший опасения за его здоровье, одинаково одолевал и Батюшкова, и близких к нему людей. Все, так сказать, делалось, чтобы восторжествовала кровная наследственность, и ничего не предпринималось против нее. Тетушка Муравьева, любившая Батюшкова как родного сына, больше всего боялась за него и не переставала с материнскою нежностию журить его за его нравственную зыбкость. В 1809 году, т. е. на половине 23-го года его жизни, по его же свидетельству в письме к А.Н. Оленину, «Катерина Федоровна пишет, что я негодяй, что я избалуюсь в деревне» (II, 114), а в 1816 году, т. е. уже на 29-м году жизни сам он писал к ней: «Письмо ваше, милая тетушка, начинается упреками за непостоянство и ветреность» (11,371).

«Ветреность» могла быть свойством молодости, но, конечно, не одно «непостоянство» обратило поэта в «совершенного калмыка», а его жизнь в нескончаемое скитальчество. Из-за чего же мыкался человек и, называя себя игрушкою Фортуны, своевольно играл своею судьбою?

Можно предположить, что неодолимая потребность менять службу, лишь бы переменить место жительства, была унаследована с кровью отца, потому что и отец редко когда уживался на одном месте. Столько же вероятно, что в сознании такого странного душевного влечения наравне с отцовскою кровью участвовало и семейное творчество со стороны отца. Выходит так, что по закону наследственности материнского творчества поэт всегда всесильно отдавался везде набегавшим на него «каким-то тайным мыслям» и подчинялся всегда готовому и устойчивому предрасположению к какому-то «неизъяснимому предчувствию будущих злополучий»; а по закону наследственности от отца всегда стремился ускользнуть от борьбы со своими же душевными слабостями в ничем не удерживаемой подвижности. Так силач в делах своего призвания почти всегда обращался в слабосильного, даже совсем немощного духом человека в борьбе против своего же духа. Когда скитальчество привело к расстройству телесного здоровья, он стремительно бросился в искание самоопределения и, к сожалению, при своем страстном эклектизме, ничего не смог найти в нем «к удивлению, к смирению слабого и гордого рассудка». Тогда ничто не могло помочь: ни «пламенное рвение к учению», ни «неутолимая жажда познания», ни «дерзость в предприятиях». Когда всё видимо стало изменять болящему человеку «с сильными страстями» и «с пламенным сердцем», но и без «постоянства в одолении преград, поставленных неприязненным роком», словно «гонимый судьбою», пустился он в нравственное бегство от самого себя, «переходил из земли в землю» и напрасно обманывал себя, объясняя себе «сие беспокойство, сие тусклое желание чего-то нового и лучшего, сию предприимчивость», еще более «удивительную» в зрелом, нежели «в нежном возрасте», чем-то вроде свойства «великой души» или чего-то в самом деле «необыкновенного». Все действительно «необыкновенное» в Ломоносове приводило последнего к тому, что он «боролся со всеми нуждами и горестями и никогда нигде не преступил законов чести», потому что носил в себе несокрушимую веру