Стальные гробы. Немецкие подводные лодки: секретные операции 1941-1945 гг - Герберт Вернер

Когда я сел рядом с пациентом, ожидая его признаний, казалось, что шторм посылает громы и молнии именно в эту палату. Раскаты грома звучали с неумолимой последовательностью, как будто на суше производились атаки на конвои. Меснер долго молчал. Я видел, как его незрячие глазные яблоки вращаются под распухшими веками. Видел, как медленно вытекают из прорезей его глаз слезы. Сначала они были очень скупыми, но затем он не мог больше сдерживаться и зарыдал. Слезы превратили мужчину в мальчишку.

Грохот шторма достиг апогея, когда мальчишка, не поднимаясь с подушки, молил о прощении и звал свою маму. Я не мог помочь коку, и, начиная с этого времени, он не смог бы помочь и самому себе. Никогда больше он не увидит вспышки молнии, облака на небе, дождь, восход или заход солнца. Никогда не увидит лица матери или улыбку девушки.

Когда гроза прошла, я попросил врача пригласить стенографистку. Она присела на кровать в ногах пациента с блокнотом на коленях, взволнованная и смущённая. Меснер не мог увидеть её – ни её светлых волос, ни прекрасных голубых глаз. Он охотно отвечал на мои вопросы. В конце допроса кок выпалил:

– Герр лейтенант, я не преступник, я ничего не хотел красть!

– Зачем тогда утаивал продукты и продавал их на чёрном рынке? Зачем ты украл у своих товарищей фотоаппарат и форму? Более того, зачем вломился в чужой дом и магазин?

– Вы не поверите, но это правда: я хотел, чтобы меня арестовали. Я считал, что это поможет мне избежать войны. Мне не нравится эта война, герр лейтенант.

– Ты говоришь ерунду, Меснер, – сказал я в изумлении. – Зачем ты убежал тогда после суда товарищей? И почему стал снова воровать?

– Мои приятели лгали, герр лейтенант. Они сами меняли фотоаппарат и форму на кофе, шоколад и сигареты, а также на продукты, которые я приобрёл в Данциге и Сопоте. Поверьте мне. Я поступал так только из-за недоедания.

– Пусть так, но почему ты хотел лишить себя жизни? Я не могу понять мотивов твоего поведения, Меснер.

– Я был в отчаянии. Мне хотелось кончить жизнь самоубийством. Я совершенно потерял голову. Со мной всё кончено.

– Ты прав. Теперь тебе никто не поможет. Теперь тебе лучше помолиться во искупление души.

– Герр лейтенант, я не буду молиться даже сейчас. Я не верю в Бога. Я верю в коммунизм. Мой отец был коммунистом и погиб за веру во время Спартаковской революции[3]. Вот почему я осуждаю войну. Молиться бесполезно.

Я глядел на него с изумлением. Меня взяла оторопь от таких речей. Мне казалось, что кок спятил. Поскольку сделанных Меснером признаний было достаточно, я попросил девушку не стенографировать его последнее заявление. Отпечатанная стенограмма была отправлена на лайнер. Я не хотел, чтобы существование Меснера было более жалким, чем оно есть, но был убеждён, что этот человек на самом деле сошёл с ума. После допроса я закрыл окно и задёрнул занавески.

За этим инцидентом последовали дни бурной деятельности. Я завершил свои административные дела, а капитан отправил в отпуск команду лодки. Наши подводники должны были встретиться снова в Киле. К тому времени «У-612» уже уйдёт в прошлое.

Однако перед моим отъездом случилась ещё одна беда. 2 сентября пришло сообщение: поздним вечером «У-222» во время учений была протаранена в надводном положении другой лодкой. Весь экипаж, за исключением трёх моряков, находившихся в момент столкновения на мостике, ушёл вместе с лодкой на дно Данцигской бухты. Я узнал о трагическом происшествии около полуночи и помчался на буксире, который помог нам спасти «У-612», к тому месту, где затонула подлодка. Там поверхность бухты уже ощупывали прожекторами. Оказать немедленную помощь было невозможно. «У-222» затонула на глубине 93 метров. Члены её экипажа должны были сами позаботиться о себе, если ещё остались живы. Акустики нескольких подлодок напряжённо вслушивались, пытаясь определить хотя бы малейшие признаки жизни в затонувшей лодке. Все суда на поверхности близ этого места глушили свои двигатели, чтобы не нарушать полную тишину. Спасательное судно пыталось несколько часов связаться с нашими товарищами в стальной гробнице. Они так и не ответили на сигналы.

Я вернулся в Данциг, утвердившись в мысли, что мы избежали гибели в своём плавающем гробу благодаря покровительству Всевышнего.

Через четыре дня я последним из экипажа попрощался с экстравагантным Сопотом, беспечная жизнь которого создавала иллюзию вечного мира. Сел на поезд и начал продолжительное путешествие почти через полконтинента к границе Южной Германии. Ранее я получил известие о том, что в конце недели Труди выходит замуж. Я замыслил сделать родным сюрприз своим неожиданным появлением.

Днём позже я оказался в раю. За вечнозелёными соснами расстилалось озеро Констанца. В его гладкой серебристой поверхности отражались убелённые снегами вершины Альп, которые выросли, словно по волшебству, до самого лазурного южного неба. Поезд остановился в Убермингене, маленьком средневековом городке, где я провёл свои юношеские годы. Было так тихо и спокойно, что я поколебался, прежде чем выйти из вагона. Казалось, что своей военной формой я растревожу царящий здесь покой. По дороге в город я узнавал сосны и ореховые деревья, которые стояли здесь веками. Я любовался старинной архитектурой домов и клумбами цветов. Узнавал людей, магазины. Всё оставалось таким же, каким было семь лет назад, когда я покидал город.

Моё неожиданное возвращение, да ещё в звании лейтенанта, вызвало настоящий бум. Затем внимание родных и гостей сосредоточилось на невесте. Церемония бракосочетания проходила на следующий день в маленькой провинциальной церкви. Жених был в военной форме. Его служба в канцелярии одной из частей ПВО представляла собой небольшой риск. И с ним готовы были мириться отец и Труди. У него был хороший шанс пережить войну.

Скоротечная свадьба мало повлияла на образ жизни моей сестры. Через пять дней после бракосочетания её супруг вернулся к месту службы. Родители покинули озеро Констанца, прихватив с собой Труди. Когда они уезжали, я пообещал им писать чаще, но знал (да и они тоже), что писем будет немного.

Я задержался под голубым небом в Альпах ещё два дня. Воздух здесь насыщен ароматами астр, роз, сена и южных сосен. Мягкая и тёплая вода так и манила к себе. Я прогуливался по берегу озера и, проходя мимо скамейки под старым орехом, вспомнил, как сидел на ней перед войной с Марианной и наблюдал полуночный фейерверк. Мне казалось, что войны не было и вовсе. И когда я стоял на каменной пристани, где когда-то после школы кормил чаек, то на короткое время вновь почувствовал себя мальчишкой.

В конце сентября 1942 года я прибыл на пирс Тирпица в Киле. Прошло полтора года с тех пор, как я ушёл отсюда в свой первый боевой поход на борту «У-557». Кое-что здесь изменилось. Длинную пристань, у которой швартовались подлодки, прикрыли от воздушной разведки противника навесом. Как сообщил мне затянутый в белый китель коридорный на лайнере, «томми» теперь летали над Кильской бухтой довольно часто. Сначала появлялся одиночный самолёт-разведчик, чтобы сделать при дневном свете фотоснимки находившихся в порту судов. Затем ночью прилетали несколько бомбардировщиков, чтобы сбросить фугасные и зажигательные бомбы, которые мы прозвали «рождественскими ёлками». Я с удовольствием узнал, что наши зенитки заставляют летать самолёты противника на большой высоте. Их бомбёжки производили лишь беспокоящий эффект. Однако возросшая активность вражеской авиации вызвала во мне немалую тревогу за «У-230». Если бы новая подлодка получила повреждение от какой-либо случайной авиабомбы, то наше отбытие на фронт отодвинулось бы ещё на неопределённое время.