Виновата ложь - Эмили Локхарт

Теперь я понимаю нашу историю. Мы преступники. Банда из четырех.

Парень долгое время смотрит мне в глаза, но не роняет ни слова. В конце концов он разворачивается и направляется на кухню. Я спешу за ним. Джонни наливает кипяченую воду из чайника в чашки.

— Что еще ты помнишь?

Я мешкаю.

Я вижу огонь. Дым. Каким огромным казался Клермонт, когда горел.

Знаю, просто уверена, что его подожгли мы.

Я вижу руку Миррен, облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с бензином для моторной лодки.

Джонни, идущий вниз по лестнице Клермонта в лодочный сарай.

Дедушка, он держится за дерево, его лицо освещено светом костра.

Нет. Поправка.

Светом от его дома, сгорающего у него на глазах.

Но это я помнила и раньше. Просто теперь знаю, к чему они относятся.

— Не все, — отвечаю я. — Лишь то, что мы устроили пожар. Я помню его пламя.

Он ложится на пол кухни и вытягивает руки над головой.

— Как ты?

— Я дико устал. Если тебя это интересует. — Джонни переворачивается на живот и утыкается носом в плитку. — Они сказали, что перестанут общаться, — бормочет он в пол. — Что все кончено, и они хотят прекратить общение.

— Кто?

— Тетушки.

Я ложусь рядом с ним, чтобы лучше слышать.

— Каждый вечер тетушки напивались, — бурчит парень, будто ему тяжело выговаривать слова. — И становились все агрессивнее. Они кричали друг на друга. Шатались по лужайке. Дедушка только и делал, что распалял вражду между ними. Мы наблюдали, как они ссорятся из-за бабушкиных вещей и картин, висящих в Клермонте, — но больше всего из-за дома и денег. Дедушка упивался своей властью, и мама хотела, чтобы я стал бороться за наследство. Ведь я был старшим внуком. Она давила и давила на меня… даже не знаю. Чтобы я стал любимым наследником. Чтобы я говорил гадости о тебе, так как ты — первая внучка. Чтобы стал воплощением образованного белого наследника, будущего демократии, ну и подобный бред. Она утратила дедушкину благосклонность и хотела, чтобы ее вернул я, дабы не потерять свою долю.

Пока он говорит, в моей голове вспыхивают воспоминания — такие резкие и яркие, что вызывают боль. Я передергиваюсь и закрываю руками глаза.

— Ты помнишь что-нибудь еще о пожаре? — тихо спрашивает брат. — Память возвращается?

Я закрываю глаза на мгновение и пытаюсь вспомнить.

— Нет, о нем — нет. Но вот о другом…

Джонни берет меня за руку.

Весной перед летом-номер-пятнадцать мамочка заставила меня написать дедушке письмо. Ничего особенного. «Сегодня думала о тебе и твоей потере. Надеюсь, с тобой все хорошо».

Я посылала настоящие открытки — плотные бежевые конверты, на которых было напечатано «Каденс Синклер Истман». «Дорогой дедушка, я проехала пять километров на велосипеде, чтобы сдать анализ на раковые заболевания. Команда по теннису собирается на следующей неделе. Наш книжный клуб читает „Возвращение в Брайдсхед“. Люблю тебя».

— Просто напомни, что думаешь о нем — говорила мама. — И что ты — добрая девочка. Всесторонне образованная и гордость семьи.

Я ныла. Писать письма казалось неправильным. Конечно, мне было не все равно. Я любила дедушку и вправду беспокоилась о его здоровье. Но мне не хотелось писать о своих достоинствах каждые две недели.

— Дедуля сейчас очень впечатлительный, — сказала мама. — Он страдает. Подумай о своем будущем. Ты — его первая внучка.

— Джонни младше меня всего лишь на три недели.

— Именно! Джонни мальчик и младше всего на три недели. Так что напиши-ка письмо.

Я делала так, как она сказала.

Летом-номер-пятнадцать на Бичвуде тетушки пытались стать заменой бабушке, готовя пудинги и копошась вокруг дедушки, словно он не жил один в Бостоне со смерти Типпер в октябре. Но они были сварливы. Бабули больше не было, чтобы сплотить их, и они начали бороться за свои воспоминания, ее украшения, одежду в ее шкафу, даже за туфли! До октября их споры так и не разрешились. В то время наши чувства были слишком хрупкими. Все дела отложили до лета. Когда мы приехали на Бичвуд в конце июня, Бесс уже провела инвентаризацию имущества бабушки в Бостоне и взялась за Клермонт. У тетушек были копии на планшетах, о которых они регулярно упоминали в разговорах.

— Я всегда любила этот орнамент с нефритовым деревом.

— Я удивлена, что ты о нем вспомнила. Ты никогда не помогала украшать дом.

— А кто, по-твоему, их снимал? Каждый год я заворачивала все украшения в специальную бумагу.

— Тоже мне, великомученица!

— А вот и сережки, которые мне обещала мама.

— Из черного жемчуга? Она говорила, что я могу их забрать!

Летние деньки пролетали мимо, и тетушки начинали сливаться в одну. Спор за спором, вспоминались старые обиды и перерастали в новые.

Варианты.

— Скажи дедушке, как тебе нравятся вышитые скатерти, — сказала мне мама.

— Но они мне не нравятся.

— Тебе он не откажет. — Мы вдвоем были на кухне Уиндемира. Она была пьяна. — Ты же меня любишь, Каденс? Теперь ты все, что у меня осталось. Ты не похожа на своего отца.

— Мне просто плевать на скатерти.

— Так соври. Похвали ему те, что были в бостонском доме. Кремовые, с вышивкой.

Легче всего было согласиться.

Позже я сказала ей, что поговорила с дедушкой.

Но Бесс попросила Миррен о том же.

Ни одна из нас не молила дедушку о проклятых скатертях.

Мы с Гатом отправились на ночное плавание. Потом лежали на деревянной тропинке и смотрели на звезды. И целовались на чердаке.

Мы любили друг друга.

Он подарил мне книгу. «Со всем-всем».

Мы не обсуждали Ракель. Я не могла его спросить. А он не рассказывал.

Близняшки отпраздновали свой день рождения четырнадцатого июля, устроили большой пир. Наша большая семья из тринадцати человек сидела за длинным столом на лужайке у Клермонта. Лобстеры и картошка с икрой. Маленькие горшочки с растопленным маслом. Овощи с базиликом. Два торта с ванильным и шоколадным кремом стояли на кухонной стойке.

Малышня баловалась со своими лобстерами, тыча друг в друга клешнями и высасывая мясо из лапок. Джонни рассказывал разные истории. Мы с Миррен смеялись. И были очень удивлены, когда к нам подошел дедушка и протиснулся между мной и Гатом.

— Я хочу попросить у вас совета, — сказал он. — Совета у молодежи.