Ее темные крылья - Мелинда Солсбери

Она кажется так человеком, ее перья похожи на волосы.

Мы с Бри спали так, вдвоем на моей узкой кровати. Мы начинали спиной к спине, а потом одна из нас говорила что-то глупое или гадкое, поворачивалась, потом другая разворачивалась, и начиналась болтовня.

Слушай. Ты лучше поцеловала бы Тома Крофтера с языком или смотрела бы, как твой папа принимает душ?

Боже, Бри, что с тобой?

Я бы лучше посмотрела на твоего папу.

Замолкни сейчас же.

Что? Твой папа горячий. На все сто.

Клянусь Зевсом, я тебя побью.

Не верится, что ты не хочешь меня в мачехи.

Ты не в себе. Я не могу даже смотреть на тебя сейчас.

Темно, ты все равно не увидишь меня.

Ты будто сияешь во тьме.

Это ты так.

Я скучаю по своей кровати. Скучаю по папе и Мерри, по дому. По своему саду.

— Ты увидишься снова с Аидом? — шепчу я. — Скажи ему, что мне жаль, что я была груба с ним. Что я извиняюсь за все.

— Не переживай, — говорит Алекто, тихо, как ветер. — Утром все будет хорошо. Все будет забыто.

Я не верю. Я опускаю ладонь между нами. Алекто с любопытством смотрит на нее, а потом сжимает.

— Почему она так злилась? — говорю я беззвучно, помня, что другие Фурии близко, и фонового шума в Эребусе нет.

Алекто смотрит на меня и качает головой едва заметно. Я не знаю, означает это «Я не знаю» или «Не здесь, не сейчас».

Я не успеваю заговорить, она прижимает рот к моему уху и шепчет:

— Что это было бы? Если выросло бы?

Чудо. Потому что тут ничего не растет. Ничто тут не процветает.

17

ЭРОЗИЯ

Следующим утром атмосфера тонкая, как стекло из сахара, хрупкая, и я знаю, что Алекто ошибалась: все не в порядке.

Мегера приносит мой завтрак, и она улыбается, вручая его, ее змеи спокойно свернуты, языки медленные, глаза прикрыты. Она протягивает каждое блюдо мне, будто вижу еду впервые, хотя это просто фрукты и лепешка. Это напоминает мне маму Бри, когда она и Бри ссорились. Она вела себя так, словно все было в порядке, превращала заботу в оружие. Ах, Кори, я так рада, что ты тут. Будешь сок? А торт? Я сделала его для Бри, но она решила, что не ест шоколад. Мне не нужно было, чтобы Бри говорила, что они поссорились. Это было ясно.

— Ешь, — улыбка Мегеры — одни клыки.

Я ем.

Я побывала в ванной, а потом жду Алекто, которая все еще в ее нише, шепчется с Мегерой и Тисифоной, и у меня снова возникает странное ощущение, что что-то грядет. Они перестают говорить, поняв, что я там, и Алекто слетает, подхватывает меня и покидает Эребус.

— Все хорошо? — спрашиваю я, когда мы покидаем горы.

— Конечно, — говорит она, но так, будто это «нет», как я говорила, что все в порядке, когда спрашивали Астрид или Мерри.

Я проверяю, что другие Фурии не слышат, когда спрашиваю снова, почему Мегера так злилась из-за семян. Я могу думать лишь об австралийских обычаях злиться, если попробуешь принести яблоко с самолета, они боятся, что сильные виды нарушат экосистему. Но в Подземном мире нет экосистемы, нечего убивать или подавлять. Ничего нет.

Алекто долго медлит, а потом говорит:

— Ты должна понять, до того, как это место было его, оно было нашим. Мы были тут задолго до Титанов, которых он и его родня свергли. Мы появились, когда это был Тартар — существо и земля, в одном. Мы не могли никуда пойти, пока олимпийцы не поделили мир на три части. Все победителям. Наш дом. Наш мир.

— Мне жаль, — говорю я, но ощущаю себя глупо, ведь этого мало.

Алекто склоняет голову и летит низко над Ахероном, и я смотрю на наше отражение в мутной воде.

— Когда это был Тартар, мы двигались по Гее, Понту, Никс и Урану. Потом родились Титаны, и они приняли плотный облик, как и их отпрыски. После этого — из-за этого — то, что мы знали, становилось все меньше и стало этим. Мы стали нами, привязанными к форме и цели, пойманные на земле мертвых, построенной на наших костях.

— Вы не всегда были Фуриями? — я пытаюсь представить их, пока она описывает, расплывчатыми и меняющимися, но они так связаны в моем разуме со змеями, медной чешуей и перьями, что я не могу это сделать.

Алекто качает головой.

— Мы существовали раньше, чем появились люди, которых нужно было наказывать. Мы такие сейчас, потому что олимпийцы создали людей. Наши тела получили по две руки и ноги, наш дом превратился в дом для их мертвых, и мы стали судить их. Когда-то мы были хозяевами, теперь мы — слуги. Как видишь, семена лучше не упоминать. Или что-то из твоего мира. Это напоминает Мегере, кто мы есть и кем были. Что мы потеряли и как. Моя сестра не будет рада, пока не будет справедливости.

Снова справедливость.

— Почему я ей нравлюсь, если она ненавидит все из моего мира?

— Ты другая.

— Что это означает?

Она просто улыбается и летит так быстро, что я не могу дышать, чтобы задать вопрос.

Мы первыми прибываем в Пританей, и я встаю слева от Алекто, занявшей свое место. Через секунды прибывают Тисифона и Мегера, и начинаются наказания.

Я слежу за Мегерой краем глаза. Я бы не подумала, что она ненавидела людей, мир людей. Она не наслаждается наказаниями, и она была добра со мной, кроме вчера, но даже так она злилась больше на Алекто, чем на меня. Она помогла другим сделать мне ванную, носит мне еду. Она сделала так много, чтобы я ощущала себя своей. Может, она была доброй со мной назло Аиду, враг моего врага и так далее. Но я могу это понять.

— Кори?

Я прихожу в себя и понимаю, что она говорит со мной.

— Да?

— Иди сюда, — говорит она.

Что-то разворачивается во мне, я приближаюсь к ней, замираю перед ее горкой.

— Иди, — говорит она, и я медлю, гадая, зовет ли она меня на горку, пока не понимаю, что она говорит не со мной.

Я поворачиваюсь и вижу тень, юношу, шагающего к нам. Он выглядит не старше меня, девятнадцать или двадцать. Он не такой, как другие тени. Как-то живее. Не такой выцветший. Он новичок, понимаю я. Только прибыл в Подземный мир. Мне его жаль, беднягу.