Дневник ведьмы - Елена Арсеньева

Я только ахнула. Если Себастьян натравит на нас прево Парижа, нам придет конец! Нас затравят, предадут анафеме. И еще бы полбеды, я не больно-то верила в истерические вопли монахов. Но куда хуже, что нас могут взять под стражу за растление общества. Нас заточат в Консьержери![22]А то и в колонии сошлют, как сослали уже многих проституток. И разве только мы пострадаем? Сколько девушек будет опозорено, а то и в тюрьму брошено! И все из-за моего похотливого, лицемерного брата!

Был только один способ остановить Себастьяна – сказать ему, кто я. Признаться во всем. Но именно этого я не могла сделать. Никак не могла. Тогда он точно нас погубит. Пойдет на все, чтобы уничтожить людей, которые ввергли его в грех кровосмесительства. Он уже нас обвинил. Нас, а не себя, не свою плотскую жадность! Да он нас не просто затравит – с лица земли сотрет. И еще нажалуется отцу, чтобы тот лишил меня наследства…

Я не стала говорить мадам о главной причине, по которой для меня было немыслимо принять предложение Себастьяна. Я ее понимала: она не столько обо мне заботилась, сколько о себе. Со мной она теряла источник немалого и постоянного дохода, а деньги властвовали над ее сердцем. Одно дело, если бы я хотела уйти к Себастьяну. Тогда она содрала бы с него немалые отступные. Но я не хотела, а значит, нужно было избавиться от докучливого и опасного поклонника. Именно поэтому она размышляла о спасении так напряженно, что даже лоб наморщила, а ведь она очень остерегалась морщиться, хмуриться, сводить брови, даже улыбалась очень аккуратно, округляя рот, – чтобы не образовывались складочки у губ, чтобы не обвисала кожа и не старело лицо. Но сейчас ей было не до заботы о красоте.

Мадам думала, хмурилась, качала головой и наконец сказала с ненавистью:

– Ну, он сам довел меня, этот паршивый ханжа. Я знаю, что мы сделаем, крошка моя Николь. Только ты сначала выслушай меня, хорошо? А потом начнешь причитать.

– А почему вы думаете, что я буду причитать? – угрюмо спросила я.

– Будешь, будешь, – сердито усмехнулась мадам. – Будешь причитать и умолять не отягощать твою бедную душу новым грехом – грехом смертным…

– Вы что, решили убить монаха? – холодно спросила я, и мадам даже отпрянула, изумленная моей догадливостью:

– Как ты поняла?

– А что тут понимать? – пожала я плечами. – Нам больше ничего не остается. Или он нас со свету сживет, или мы его.

– Конечно, конечно, – воодушевленно подхватила мадам. – Конечно! Он сам нас вынуждает так поступить. Вот послушай, что мы сделаем. Я скажу ему, будто согласна отдать тебя, но ты противишься. И предложу вам еще раз встретиться и побыть вдвоем. Скажу, что он был груб с тобой там, возле собора, у тебя спина болит до сих пор, и удовольствия ты никакого не получила, так что на сей раз пусть он будет нежен и щедр, пусть говорит тебе всякие глупости, которые так любят молоденькие глупенькие девушки. Он с радостью согласится, не сомневаюсь. Я подыщу уединенное место… то есть я знаю один такой дом… Он придет туда, а там ты встретишь его. И пустишь в ход то снадобье… из одного гриба, помнишь, я давала тебе? – И она заговорщически подмигнула.

– О нет, мадам Ивонн, – сказала я холодно, скрестив на груди руки. – Нет… Я на все согласна: согласна притворяться и заманить монаха в ловушку, но убивать я никого не буду. Это должен сделать кто-то другой.

Дитя мое, я не ждала от тебя такого малодушия, – отвечала она лукаво. – Ты уже навешала на себя столько грехов… Твоя тоненькая шейка гнется от них, словно от слишком тяжелого ожерелья. И бояться такой мелочи, как убийство? Глупости. Ведь таково средство достигнуть свободы, избавиться от страха, вернуть себе власть над миром…

Ее глаза сверкали. Она и вообще-то очень красивая женщина, несмотря на года, а может быть, как это ни странно, и благодаря им, но тут я просто ахнула. Она была необыкновенна! Наверное, ей не раз приходилось убивать. Можно подумать, души ее жертв отдали ей свою жизненную силу. Наверное, мадам Ивонн тоже была ведьма, как и ее бургундская бабка.

Я даже почувствовала к себе нечто вроде презрения, что не могу вот так же легко освободиться от условностей и божьих заповедей, как она. Но кровь гуще воды… Да, кровь гуще воды!

Можно было бы оправдаться перед мадам, если открыть ей все. Но даже думать о том, что я вступила в кровосмесительную связь с братом, мне было тошно, а уж вслух-то высказать…

Поэтому я стояла на своем: убивать монаха не буду.

– Ну и ладно, – пожала наконец плечами мадам Ивонн. – Я пришлю человека. Он подстережет его в темном коридоре с ножом и… – Она сделала резкий жест. – Правда, тебе потом придется проследить, чтобы не осталось следов крови на полу и на дорожке в саду. А за изгородью там сразу Сена, так что все будет шито-крыто.

И тут меня словно ударило тем же самым ножом. Что происходит? Что я делаю? Я хладнокровно обдумываю убийство родного брата? Пусть его совершит кто-то другой, но убит будет мой брат!

Да, Себастьян кощунник и святотатец, но он же мой родной брат!

Меня даже замутило от ужаса. Меня чуть не вывернуло наизнанку! Я зажала рот руками и кинулась вон.

Не помню, как добежала до дома. От свежего воздуха мне стало легче, я смогла успокоиться, приступ ненависти к мадам Ивонн прошел. И мысли стали ясные. Все-таки паника – плохой советчик. А мы запаниковали, когда надо было просто– напросто все спокойно обдумать.

Нужно сделать вот что: мне пока не появляться у мадам Ивонн. Неделю, две, три, а если понадобится, то даже месяц, пока все не успокоится. Конечно, будет тяжело, я вообще не знаю, как смогу жить без той свободы распоряжаться чужими желаниями, без той радости подчинять себе людей, которые я обрела и к которым привыкла в последнее время, как буду обходиться без плотских радостей… Но придется потерпеть. А мадам Ивонн скажет Себастьяну, что я исчезла, сбежала невесть куда, она, мол, знать не знает, где я есть. Он не поверит, конечно, и, может быть, даже станет следить за ее домом. Ну и пусть следит! В конце концов ему надоест. Он уйдет, и тогда я смогу вернуться.

Мне казалось, что это une bonne idée – хорошая мысль. Но я забыла о главном… Забыла, что, если даже Себастьян перестанет ходить к мадам Ивонн, все равно есть место, где мы с ним можем встретиться. Я так привыкла, что он не появляется дома. И думать не думала, что он может вернуться в любой момент, тем паче теперь, когда отцу становилось все хуже и хуже.

И этот момент настал.

Сегодня она бежала в Самбур. Дорога туда вела необычайно удобная. Во-первых, сначала, еще на выходе из Муляна, она проходила мимо длинного забора, сложенного в незапамятные времена из тесаного камня. На заборе была укреплена неприметная табличка, гласящая, что здесь в 1944 году гитлеровцы расстреляли участника Résistance Лазара Барона, жителя Муляна. Алёна знала, что Лазар Барон был отцом Жоффрея и просто не успел жениться на своей подруге Мадлен Пуссоньер именно потому, что его расстреляли. Табличка была укреплена в начале забора, а в конце его свешивались через ограду гроздья дикого винограда. Его никто не ел и не собирал – в Бургундии эту дичь и за виноград-то не считают, вот разве что птицы его клевали да Алёна не упускала возможности сорвать кисть-другую, отправляясь на пробежку или возвращаясь с нее. Казалось, она в жизни никогда не ела такого вкусного винограда, пусть даже он был меленький, невзрачный и с огромными косточками.