Бандитский брудершафт - Валерий Шарапов

Васильков быстро смекнул, о чем речь.

— Я, — ответил он и скромно пожал плечами.

Все блатные с интересом воззрились на официанта.

— Точно он! А я и не признал. — Татарин широко улыбнулся, плеснул в пустой фужер водки, подал и заявил:

— Держи, пей.

Официант принял фужер, кивнул, дескать, за здоровье присутствующих, и одним махом опрокинул в себя водку.

— Благодарствую за угощение, — негромко сказал он.

Когда официанты шли по коридору к раздаче, Семен по-дружески пихнул Александра в бок и заявил:

— Не всякого они водкой потчуют. Считай, признали! Теперь за своего в «Шкатулке» сойдешь.

Разогревшись водочкой под холодную закуску, а потом и под горячее, блатной народец размяк, стал разговорчивее. Васильков ощущал это, оказываясь в «Шкатулке» за исполнением своих обязанностей. Нет, никаких стратегических планов относительно ближайших налетов и грабежей бандиты не обсуждали. Они балагурили, шутили, смеялись, вспоминали какие-то былые истории и даже напевали матерные частушки.

— Тебя как величать-то, паря? — спросил вдруг официанта-новичка блатной, похожий на татарина.

— Александр, — ответил тот.

— По фене кумекаешь?

— Немного.

— Откуда знаешь блатную музыку?

— Пришлось однажды покувыркаться, — ответил официант.

— Долго?

— Четырнадцать месяцев.

— И где же ты кувыркался?

— В Безымянлаге. Под Куйбышевом.

При упоминании группы лагерей, известных своей жестокостью и тяжестью выполняемых работ, гомон в «Шкатулке» стих.

— А ну-ка терани поглубже, — сказал блатной со странным прозвищем Вофти, сидящий рядом с татарином.

— В декабре тридцать девятого за групповую драку был осужден на полтора года, — сказал Александр. — Отсидел на втором участке Жигулевского района Безымянского ИТЛ. Освободился в начале сорок первого.

— Чего же раньше-то вышел? Ты случаем не стукачом там был? — произнес кто-то из молодых.

— Утихни, Жига, — нехотя процедил татарин и обратился к официанту с новым вопросом:

— Чем занимался в лагере?

— Погрузкой кругляка на участках или работал в составе бригады на деревообделочном комбинате. Других занятий у нас не было.

— Кто был барином?

— Жирнов. Имени-отчества не запомнил. Мы его между собой Боровом кликали.

Вофти наклонился к Татарину и прошептал:

— А Тихоня? Он же там в это время чалился.

— Тихоню в лагере встречал? — переадресовал Татарин вопрос официанту.

— Нет, такого не знаю. Может, он из другого отряда?

— Как не знаешь? Тихоня тот еще валет червонный.

— У нас московских мало было. Маленький, еще Зуб. Может, слыхали про таких?

— Этих мы знаем, — удовлетворился ответами Татарин. — А с рукой-то у тебя что за дела?

— Осколком зацепило под Данцигом.

— Воевал, что ли?

— Пришлось. Загребли в сорок первом.

— Винтовым?

— Начинал винтовым, закончил взводным, младшим лейтенантом.

— Герой, значит. — Татарин криво усмехнулся. — Ладно, ступай. Если понадобишься, кликнем.

— Ты сегодня неплохо потрудился. Не скромничай. Я в курсе, наслышан. Молодец, — задумчиво выговаривал Разгуляев.

Он сидел на мягком стуле посреди пустоты большого зала. Васильков в одиночестве стоял перед ним.

Сегодня Иннокентий Савельевич снова устроил что-то вроде собрания, после того как двери ресторана закрылись за последним гостем. Никакие милицейские облавы за день не сотрясали заведение, не нарушали спокойного хода работы. Не последовало и других неприятностей. Вероятно, эти вечерние или, лучше сказать, ночные собрания были неотъемлемой частью воспитательной работы, проводимой администратором со своими подчиненными.

На столе, подле которого сидел Разгуляев, лежал сверток, стояла закупоренная бутылка «Столичной».

— Ты работаешь у нас уже неделю, — устало проговорил он. — Возьми. — Администратор подвинул к официанту сначала сверток, а затем и бутылку. — И это вот. — Разгуляев выудил из кармана сотню и положил ее рядом со свертком. — Завтра у тебя выходной. Можешь навестить Тимофея, выспаться, прогуляться. В общем, свободен до послезавтра.

Васильков попрощался с начальством и решил сразу отправиться в Межевой проезд. Он умылся, прихватил гостинцы, попросил сторожа Михаила Михайловича отпереть служебную дверь и спустился по ступеням в тихую московскую ночь.

По Тимофею Александр совершенно не соскучился. Так же как не стосковался по кислому запаху подвала, ежевечерним пьянкам и бесконечным нетрезвым разговорам. Ему позарез хотелось убедиться в том, что за ним более не следят, а завтра улизнуть из-под опеки дворника Тимофея и связаться, наконец, с товарищами из МУРа.

Он топал привычным маршрутом, неся в кармане пиджака бутылку водки, а под мышкой — тугой сверток с неплохой провизией. Ночь была теплой, безветренной. Улицы, пустынные в поздний час, освещались так же плохо, как и прежде. Вокруг ни автомобилей, ни прохожих.

Первый раз Васильков оглянулся, перейдя Мещанскую улицу и нырнув в узкую Трифоновскую. Расчет был прост. Если сейчас за ним снова топает тот самый приблатненный товарищ, то он обязательно попадет в желтые пятна от горевших на перекрестке фонарей.

Тот и попал. Да не один, а с таким же молодым подвижным корешком. Вдвоем они быстро перебежали проезжую часть и засуетились, поняли, что потеряли из виду объект слежки.

«Сучье отродье! — подумал Александр и со злости плюнул на асфальт. — Жаль, что сейчас не военное время. Пристрелить бы вас без суда и следствия, чтоб время и силы нормальных граждан не тратить».

Он и вправду был взбешен. Сказывались и усталость, накопившаяся от работы в ресторане, и активность проклятой банды, и напрасные потуги сыщиков по поводу внедрения и прочих мероприятий, пока малополезных. В придачу рушились планы, выстроенные на следующий день. Если два приблатненных шакала и завтра будут его пасти, то связаться со Старцевым не получится. Александр даже не станет рисковать и отрываться от хвоста, хотя при желании сделал бы это с легкостью. Ведь настоящий Аверьянов не догадался бы о слежке, значит, и вел бы себя спокойно, естественно, непринужденно.

Он зубами прихватил из пачки папиросу, чиркнул спичкой по коробку, прикурил. После этого Александр нарочно подождал, пока спичка полностью догорела, швырнул ее в сторону и потопал дальше.

— Деревья стоят, родимые, склонив головы, извиняются передо мной. А я понимаю, нет их вины в том, что старость силы отнимает, что руки мои инструмент не держат. Я их извиняю за осыпающиеся листья.