Скрытые пружины - Уолтер Кенни

Нельзя сказать, чтобы я или моя мать были чрезмерно этим огорчены. Если говорить начистоту, меня пугало его молниеносное преображение из мягкого и вежливого человека в неукротимого борца с греховными людскими устремлениями. В таких случаях викария Пристли было почти невозможно остановить. Постепенно повышая голос, наполнявшийся звучностью и грозными вибрациями, он обличал людские пороки и слабости, будто читал проповедь с амвона или призывал Господа тотчас же поразить грешников своей карающей дланью.

По прошествии стольких лет я уже не смогу припомнить причину той безобразной ссоры, но вполне охотно допускаю, что бо́льшая часть вины в этом столкновении причиталась на долю матери, так как за ужином отсутствовал мой отец, являющийся её привычной мишенью для упражнений в ироническом остроумии. Помню только, как сильно я была поражена и напугана выражением неприкрытой злобы и ярости, промелькнувшими на лице викария Пристли, когда он, скомкав салфетку и бросив её на середину стола, вышел из столовой.

Мать тогда обвела внимательным взглядом всех нас, притихших от неловкости, а затем разразилась хриплым принуждённым смехом, произнеся с раздражением:

– О, боже мой! Уберите с лиц эти похоронные выражения! И вообще, Мод, говоря по правде, с твоего мужа давно было пора немного сбить спесь.

Тётушка Мод же, обычно относившаяся покладисто к выходкам младшей сестры, осуждающе поджала губы и тихо ответила ей:

– На этот раз вы оба зашли слишком далеко. Соблюдения приличий никто ещё не отменял.

К сожалению, тем летом эта ссора была не единичным случаем. Наш дом продолжали сотрясать скандалы, причём следующий не заставил себя долго ждать. Я же испытывала почти физическую боль, наблюдая, как вспышки ярости и проявления взаимной неприязни уродуют родные лица горячо любимых мной людей.

Спустя несколько дней после досадного инцидента в столовой мать подкараулила меня в коридоре и, таинственно сверкая глазами, увлекла в свою комнату. Заперев дверь, и усадив меня рядом с собой, она с непроницаемым видом какое-то время смотрела мне в глаза, а потом проговорила, торжествующе улыбаясь:

– Маргарет, детка, время пришло. Представляешь, совсем скоро мы будем жить с тобой на берегу океана! Перед сном мы будем слышать его чарующий шум, а не этот отвратительный заунывный дождь. У нас с тобой появятся друзья, мы будем ездить в гости… И никогда больше не будем грустить!

Она мечтательно прикрыла глаза, будто прислушивалась к шуму далёкого океана. Замерев, я смотрела на самое любимое в мире лицо, ощущая в своей душе жалость к матери и одновременно глухое раздражение.

Эти фантазии о переезде в далёкую страну, где нас непременно ожидает счастье, начали мне порядком надоедать. Не знаю, то ли я становилась старше, то ли заведомая лживость и несбыточность извечных рассказов матери об этом обетованном крае изнурили моё воображение. Но я не хотела больше слышать эти обманчивые выдумки, и к тому же я постоянно ощущала во время этих разговоров незримое присутствие Ричарда Фергюсона. Почему-то я представляла его безобразным великаном с неправдоподобно длинными руками, повисшими по сторонам его тела, как лапы уродливого орангутана из учебника мисс Деборы.

Дожидаясь от меня ответа, мать нахмурилась. Наконец она не выдержала и резко спросила, нетерпеливо хлопнув меня по руке:

– Ну, что ты притихла? Ты вообще слышала, о чём я с тобой говорю?

Я торопливо кивнула, опасаясь, что благостное настроение матери может смениться желчным раздражением, и спросила:

– А леди Снежинка? Мы ведь возьмём её с собой? И Элизабет… Она ведь сможет приезжать к нам в гости?

Мать озабоченно нахмурилась и порывисто встала, что-то неразборчиво проговорив. Отвернувшись, она принялась теребить длинную цепочку с медальоном.

На миг мне стало по-настоящему страшно, будто наш тайный побег и в самом деле мог стать реальностью. Уехать от всех, кого я знала… Это означало никогда больше не увидеть отца, нянюшку Бейкер, мисс Дебору, которую я успела искренне полюбить. И тогда я тихо спросила:

– А если… Если мы никуда не поедем? Если мы останемся? Мы ведь можем остаться, раз никто не знает о нашем побеге?

Она тогда посмотрела на меня каким-то странным, затравленным взглядом, который я не смогла разгадать. Черты её резко утратили свойственную им живость, и на секунду я увидела мать старой и усталой женщиной, измученной навязчивыми фантазиями о побеге в иную действительность.

Помолчав, она взмахом руки отпустила меня и устало опустилась на кровать. Чуть помедлив, я вышла из её комнаты, тихонько притворив за собой дверь. К этому моменту я уже ясно понимала, какую сильную власть над собой дала моя мать своей навязчивой идее. Несомненно, фантазия эта имела крайне негативное влияние на состояние её здоровья.

Я, как обычно, постаралась выкинуть из головы этот разговор, ведь подобные беседы велись нами уже давно и никогда не приводили к каким-либо конкретным действиям. Но к моему большому удивлению, вскоре я поняла, что на этот раз всё зашло слишком далеко.

К середине июля дождливая погода сменилась ясными солнечными днями. Викарий к этому времени закончил свои изыскания в библиотеке поместья и тётушка Мод начала заговаривать про отъезд. С моей матерью преподобный Пристли встречался только во время трапез в столовой, причём оба подчёркнуто не замечали друг друга, ограничиваясь скупой данью вежливости и стараясь никогда не оставаться наедине.

Отец тем летом редко показывался нам на глаза, проводя почти всё время в северном крыле поместья, куда каждую неделю прибывали крытые повозки с просмолёнными ящиками, укутанными в солому. Наши дни с кузиной были заполнены привычными летними забавами и совместными играми и занятиями с мисс Чемберс, которая искренне привязалась к благовоспитанной Элизабет и находила её чрезвычайно развитой юной барышней.

После прохладных пасмурных дней наступил летний зной и тётушка, не желавшая в хорошую погоду сидеть в душном доме, ввела обычай пить чай в тени старого дуба. Для этого из столовой были принесены несколько лёгких столов, которыми раньше никто не пользовался, и плетёные кресла, которые тётушка Мод отыскала в одной из гостевых комнат.

Мисс Чемберс редко приглашали к чаепитию, о чём мы с Элизабет очень сожалели, но никогда не упоминали об этом вслух, опасаясь рассердить мою мать. Гувернантка присоединялась к нам только после того, как горничные уносили посуду и остатки трапезы в кухню, а моя мать отправлялась отдохнуть в свою комнату. Иногда тётушка Мод уходила вместе с ней, и тогда они, расшнуровав корсеты с помощью мадемуазель Фавро и прикрыв ставни, предавались послеполуденному отдыху.

Как-то раз после полудня я, разгорячённая игрой в крокет, поднялась на второй этаж и поспешила в комнату матери, чтобы получить у неё разрешение отправиться на прогулку в деревню под присмотром мисс Чемберс. Мне очень нравилась Лидфордская деревня, уютные домики с крытыми соломой крышами и говорливая миссис Донахью в лавке, всегда угощавшая меня лакричным леденцом. Воодушевлённая предстоящей прогулкой, я подбежала к материнской спальне и тут же ошеломлённо застыла рядом с приоткрытой дверью.