Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью - Сьюзен Спенсер-Вендел

Считая себя ужасно умной, я велела Джону перегнать машину на один квартал дальше к северу, где улица тоже была безлюдна. Теперь мы оказались в тени высокого забора, на который как раз выходили окна прокурорских кабинетов, включая и офис главного прокурора, небольшого поклонника моих репортажей.

Он был из тех особо чувствительных политиков, которые обижаются, стоит репортеру задать вопрос по существу, вроде: «Сколько денег налогоплательщиков — с точностью до доллара — вы потратили на услуги модного дизайнера для вашего офиса?»

Отлично. Мы затянулись.

Очень скоро в фургоне уже витал туман. Я опустила стекло со своей стороны и продолжала курить, выпуская дым в окно. Мы с Джоном даже похихикали, что мы, как Чич и Чонг, в дыму марихуаны.

И тут мы услышали голоса. Кто-то разговаривал совсем рядом с нами, прямо за забором.

Вот как описывается действие травы на Cannabiscunsumers.org: «Употребление каннабиса способствует повышению внимания и концентрации, добавляет яркости и интенсивности настроению, эмоциям и переживаниям. Сердце начинает учащенно биться, музыка покажется вам фантастической, десерт — лучшим, что вы ели в жизни, а природа — ослепительной».

И дальше, уже к концу страницы, другой эффект: паранойя.

Да, марихуана действительно обостряет восприятие. Ах, какие вкусняшки эти читос, какие клевые эти космические дыры! Но помоги вам Бог, если вы вдруг подумаете о чем-то страшном, ведь и эти мысли тоже многократно усилятся.

Так вот, те голоса за забором — которые, кстати говоря, усилились до того, что казалось, будто кто-то перешептывается прямо у нас в фургоне, — запустили в моей голове, как нескончаемую пластинку, одну мысль: «Марихуана запрещена законом. То, что мы делаем, незаконно».

А мы еще, как дураки, весь чертов мешок с собой притащили. Значит, если нас поймают, то уж наверняка арестуют, верно?

И я велела Джону валить от этих голосов подальше. Нет, не так быстро.

Но и не так медленно же! Он проехал квартал, и я обернулась, небрежно так, взглянуть, кто это там за забором.

Это были они: двое помощников шерифа стояли у своей патрульной машины и разговаривали. Значит, дым от моей самокрутки шел прямо на них, всего с каких-нибудь шести футов.

Я вдруг почувствовала себя очень пьяной. И очень напуганной.

Наверняка они унюхали характерный запах.

И сейчас бросятся за нами в погоню.

Наш фургон объявят в розыск и по номеру узнают, что это была я.

И тогда обо мне точно напишут в газетах: «Арестован репортер „Пост“: главный прокурор в восторге!»

Мне захотелось домой. Но затуманенными мозгами Джона владела лишь одна мысль: начос.

Говорила я вам, этот человек способен есть когда угодно.

Рука в руке мы вошли в мексиканский ресторан. Я почти не могла есть. Ужасно нервничала, обшаривала глазами толпу в поисках помощников шерифа, направляющихся ко мне с наручниками наготове. Люди в ресторане то и дело на нас поглядывали. Официантка непрерывно улыбалась. Почему?.. Она понимала. Все всё понимали.

Джон прикончил свою порцию и мою. Столько хлопот, а я съела всего пару кусочков.

Из ресторана мы вышли без происшествий и домой поехали на такси.

Ложась в ту ночь спать, я поняла, что голова моя все еще не прояснилась. И я поклялась никогда больше не делать таких глупостей.

— В следующий раз останемся дома, — сказала я Джону. — Будем есть итальянское мороженое и смотреть канал «Наука».

Испытывать тревогу за Джона я начала не раньше Рождества, когда сама уже немного поуспокоилась со своей болезнью. Он сильный человек, но нельзя же держать все в себе. А он практически никогда даже не заикался о своих переживаниях.

Я слышала, как он говорил:

— Я даже рад, что работаю коммивояжером: пока еду с места на место, всегда могу постоять где-нибудь на обочине и поплакать.

Я беспокоилась, потому что именно к нему подошел однажды Обри и спросил:

— Папа, а у мамы что, мышечная дистрофия?

— Нет, — ответил ему Джон. — Но ее болезнь похожа на эту.

Задумываясь о том, что тяжелее: оказаться в роли супруга, который умирает, или супруга, который остается жить, я поневоле прихожу к выводу, что последнее. Оставшийся должен будет пережить свое горе, горе детей, взвалить на себя удвоенные обязанности и продолжать тащить этот воз.

И я понимала, что обязанностей у Джона уже больше чем достаточно. Готовка. Уборка. Безуспешные попытки заставить детей перестать препираться и начать помогать. Ведь с ними троими не соскучишься: каждые пятнадцать минут как будто над ухом срабатывает будильник.

Джон одевал меня и мыл. Платил по счетам. Готовил еду. Кормил меня, когда я уставала так, что не могла держать вилку, говорил за меня, когда мой язык едва ворочался и никто, кроме него, не мог разобрать ни слова.

Он помнил все даты визитов к врачам. Ходил на родительские собрания. Вел наш семейный календарь. Он полностью заменил меня в роли организационного и информационного центра нашей семьи, он стал тем родителем, который всегда знает что, где и когда.

А ведь ему еще приходилось одевать свою модницу-жену. Пуговицы, молнии, кнопки, крючки, шнурки, шарфики, пояса, накладные плечи, пряжки, нижнее белье, подходящее лишь для определенной одежды.

— Я не могу это надеть, — заявила я однажды Джону, когда он принес мне хлопковые трусы. — Мне нужны скользкие.

— Что это такое?

— Трусы, которые не липнут к платью.

— А?

— Знаешь, бывает, посмотришь на женщину сзади, а у нее все платье к заднице прилипло? Это потому, что на ней трусы не скользкие.

Он вздохнул:

— Ты бы мне инструкцию написала, что ли.

Я знала, что Джону очень больно, но садиться на антидепрессанты он не хотел. Он рассказал, что у него есть друг, с которым можно поговорить: одна женщина, чей муж попал на велосипеде в аварию и погиб. С ней они обсуждали, что лучше: внезапная потеря или медленное угасание.

Я уговорила его показаться врачу. Мой муж всегда был таким спокойным и уравновешенным. Теперь он срывался на детей и со скрежетом тормозил перед светофором.

Однажды ко мне пришел Обри:

— Он наорал на меня и сказал, чтобы я шел играть на трубе. А Уэсли он велел идти рисовать картинки. Мам, Уэсли и так только рисует картинки. Он же ничего больше не делает.

Это правда — из-за своего Аспергера Уэсли часто часами сидит за рисованием. У него потрясающая способность воспроизводить на бумаге то, что он видит, но особенно хорошо ему удаются принцессы и его любимый Пятачок.