Вне закона - Овидий Горчаков

Хозяина радиостанции Самсонов назначил командиром группы разведки, подчинив ему Богомаза. Богомаз, кстати, раздобыл в Могилеве и электропитание для рации – анодные и накальные батареи. Теперь у нас появилась прямая связь с Москвой.

По настоянию комиссара мы принимали в отряд новичков-добровольцев на общем собрании, после их проверки в штабе. Партизаны садились вокруг царь-дуба, и каждый из добровольцев рассказывал свою биографию, подробно останавливаясь на обстоятельствах, при которых он был взят в плен или попал в окружение. Расспрашивали добровольцев долго, придирчиво, подвергая их настоящему допросу, а потом решали вопрос о приеме открытым голосованием.

Нередко на этой поляне у царь-дуба встречались однополчане.

– Как ты сказал? Четыреста одиннадцатый стрелковый? То-то вижу личность вроде знакомая! Дак это ж мой родной полк! Нас под Могилевом окружили.

– Ну да! Со всей сто десятой дивизией! Да что там дивизия! Почти всю тринадцатую армию немец в окружение тут взял! Ты в каком батальоне-то был?

Приходили и «дальние» окруженцы – из Литвы, Западной Украины.

На многие вещи у нас, в тылу врага, смотрят иначе, чем на Большой земле. Старшину Самарина, например, только окружение спасло от военного трибунала: на беседе он поспорил с начальником особого отдела, который упрямо доказывал, что гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений, что Гитлера скинет германская революция, что нам надо продержаться еще немного, а там союзники – Америка и Англии разгромят Гитлера. В пылу спора Самарин заявил, что советско-германский пакт был выгоднее Гитлеру, чем нам.

Когда мы единодушно приняли в отряд Николая Самарина, он подсел ко мне и вытер вспотевший лоб. Раскрасневшееся лицо его было светлым, счастливым.

– Фу! – сказал он мне. – И земляков-саратовцев допросили, и однокашника по Саратовскому университету, и Баженова – он знает меня по фронту и плену, – и всех членов группы Иванова! А вдруг бы я партбилет не сохранил? Ведь только чудом и сберег, четыре раза из лагерей бегал. Полевой у вас туго знает свое дело. Я так не волновался, даже когда меня в партию принимали.

Что ни день, то новые знакомства – десятки новых знакомств, волнующие рассказы, исповедь за исповедью… В эти дни я узнал больше о войне, о мытарствах и подвигах, о друзьях и врагах, чем за год на Большой земле. Всюду – в лагере, на привалах, в походной колонне – я слушал, слушал, слушал… Все, что видели и пережили мои бывалые друзья за долгие месяцы войны, все спешили они излить друг перед другом и перед нами, десантниками… Этим рассказам, разговорам не было конца. Ведь только попав в отряд, став партизанами, могли эти люди смело и свободно открыть душу товарищам. И я не только слушал, я вживался в эти рассказы, отражал, казалось, первые сокрушительные атаки немцев на границе, брел в колонне военнопленных, бежал из «дулага», «шталага», «офлага», ночами пробирался на восток… Я не успевал переварить этот стремительный, живой поток новых впечатлений. И потому проходили дни, а мне казалось – проходят месяцы, обычные рамки времени раздвигались, стали слишком тесными для чужих переживаний, ставших моими переживаниями.

Дня через два после того, как в отряде появилась радиостанция, в лагерь прибыла еще одна группа. Все члены ее – здоровенные, рослые парни – были одинаково одеты: песочно-желтый мундир с ярко красными петлицами и частым рядом блестящих медных пуговиц, брюки-«бутылки» того же цвета и вермахтовские сапоги с негнущимися низкими голенищами, шипастыми подметками и окованными каблуками.

– Вейновцы, – невразумительно объяснил мне Колька Сазонов, успевший раньше меня познакомиться с новичками. – Их восемь человек, а тот, видишь, симпатяга блондин – командиром у них, Ефимов фамилия. От немцев смылись. Все бывшие кадровики, в плен их взяли прошлым летом, сначала в лагере торчали, а потом служили в рабочем батальоне немецкой армии – он у них украинским батальоном назывался. А Ефимов у них старшиной этого батальона был. Учти!

– Не может быть! Как же мы их в отряд взяли?

– А вот и вникай! Немецкую присягу принимали и все такое. Но говорят, что сменили кожу, а не душу. Все украинцы… не все, правда, но каждый немцам говорил, что он хохол. Вон тот, здоровый, краснощекий, признался, например, теперь, что он еврей. Фамилия потешная – Сирота, из Харькова. А вид совсем не сиротский. А вот тот с усиками, низенький, с обвислыми штанами, на Чарли Чаплина похожий, Серафимом Жариковым зовется, он половину продсклада у немцев в Вейно растащил, кладовщиком там был. В этот батальон их силком затащили: или с голоду в лагере подыхай, или немцам служи… Ты спрашиваешь, что такое Вейно? Да это совхоз, то есть при нашей власти там совхоз был, а теперь, как тебе сказать, немхоз, что ли, подсобное хозяйство эсэсовцев! Я уж с ними со всеми перезнакомился: Сандрак, Таранов, Зозуля… Как будто ничего ребята, только… Боков и Щелкунов не зря ворчат: как ни говори, согласились фашистам служить. Ну да после первого боя видно будет! Хотели меняться со мной обмундировкой – осточертело, видно, им немецкое, – да я отказался.

– Почему?

– Свое доношу. Кстати, по секрету… Никому не скажешь?

– Ну?

– Самсонов расставил всех вейновцев по разным отделениям, установил на всякий пожарный наблюдение над ними и приказал нашим командирам готовиться к большой операции. Хватит силу нагуливать… Сегодня вечером уходим Вейно громить. Крупный поселок! И стоит там штаб подразделения из дивизии СС «Мертвая голова», понял? Вникай! Ее батальоны раньше все концлагеря охраняли. Вейно под самым Могилевом. Учти! У эсэсовцев командует какой-то Дурлевангер.

По всему лагерю разлилась певучая украинская «мова». До вечерней зари слушал я рассказы вейновцев. Эти люди прекрасно понимали, что только отчаянными делами выжгут они свой позор. Александр Ефимов предложил мне «смахнуть» мою гимнастерку на его офицерский мундир. Он объяснил мне, что такие мундиры немцы выдавали «украинскому батальону» из цейхгаузов давно уже не существующей армии старой, буржуазной Литвы. Помявшись приличия ради, я уступил – уж больно красивым показался мне этот мундир.

Александр Ефимов понравился мне с первого взгляда. Этот тридцатилетний, умный, как видно, с редким обаянием человек говорил со мной как с равным, охотно рассказывал о себе. Будучи фронтовым корреспондентом, он попал прошлым летом в киевский котел, а из котла – в плен. Гитлеровцы хотели рассорить советские народы, натравить их друг на друга – они стали вербовать военнопленных в «добровольческие» национальные формирования, в первую очередь украинцев. В эти формирования людей загоняли угрозами, голодом. Ефимову без особого труда удалось убедить вербовщика-немца, что он украинец – до войны он жил и работал на юге. Разумеется, сказал он мне, он сделал это с твердой решимостью при первом же случае отомстить немцам за муки плена, за позор службы у них… Или смерть в красноармейской гимнастерке, или жизнь и надежда в чужом мундире. Ефимова зачислили в рабочий батальон, назначили командиром взвода. В Вейно он стал командовать ротой, потом стал старшиной батальона, женился зимой на переводчице немецкой комендатуры. Эта переводчица, сообщил Ефимов командованию отряда, могла быть очень полезной партизанам.