Что пропало - Кэтрин О'Флинн

Сейчас она рассматривает французские хлебы с таким лицом, как будто говорит: «Я глубоко несчастна в душе, и виноват в этом непосредственно ты, но я изо всех сил стараюсь этого не показывать». Она играет в эти игры, как будто она лучше этого всего, как будто находит нашу жизнь пустой и бессмысленной, а мне этого, конечно, не понять. Я все про нее понимаю и все про нас. Я ее знаю, а она меня — нет. Я ее люблю.

Из динамиков сочился звук синтезированной флейты — «Ты в моем сердце навсегда». Курт сидел в кафе BHS[32]и ждал сестру Лоретту. Ногу он обжег горячим чаем, когда наливал его себе в чашку. Локоть его лежал в лужице стерилизованного молока, вылившегося, когда он открывал пластиковый стаканчик. Он ел ломтик яблочного пирога, стоивший два с половиной фунта, и вкус от него во рту был как от чего-то мертвого. Но ни на что особенно хорошее Курт не рассчитывал, и неважнецкая реальность не нарушала очарования слов «послеполуденный» и «чай». Как и восемь или десять других одиноких посетителей, он сидел здесь за столиком с ощущением, что балует себя.

Курт и Лотти, как она предпочитала зваться, виделись обычно раз в году — несколько натужное скрещение путей в родительском доме в районе Рождества. Мать хотела, чтобы они снова стали близки, как в детстве, а Курту было, в общем, все равно. Лотти отстранилась от семьи в подростковом возрасте, и хотя в последние годы, после рождения сына, отношения с матерью сестра восстановила, с Куртом они так и не наладились.

Курта рассердил ее демонстративный подростковый мятеж: во-первых, из-за того, что тот огорчал родителей, а во-вторых, из-за его банальности. Старшая сестра разочаровала его, показав себя эгоисткой, и к тому же глупой. Как будто в день четырнадцатилетия она прочла руководство и затем по пунктам начала воспроизводить весь стандартный репертуар молодежного бунта. Она стала шаблонным панком позднего призыва — через десять лет после того, как остальные вымерли. Сделала себе их обычную прическу, пирсинг в обычных местах, нюхала всякую дрянь, воровала из материной сумки, спала с каждым парнем в округе и в шестнадцать лет переехала жить к тридцатилетнему мужчине, который звал себя Плю. Курт всего раз его видел. Как-то вечером Плю заявился к ним с Лореттой, и мать, с ума сходя от беспокойства и боясь проявить невежливость, пригласила его к чаю. Плю сел на диван и молча двадцать минут играл в гляделки с Куртом-старшим, между тем как Пат весело, без умолку трещала, словно перед ней сидела сладкая парочка из сериала, а не Лоретта и Плю, укуривающие друг друга вусмерть. В конце концов, не в силах более игнорировать дрожь на левой стороне мужнина лица, она с отчаяния попыталась вовлечь в диалог гостя. До этого она встревоженно поглядывала на белую пластиковую бутылку, подвешенную на цепочке к его шее.

— Плю, я хотела спросить у вас об этом вашем ожерелье — что вы держите в бутылке?

Не сводя глаз с Курта-старшего, он ответил:

— Рвоту.

После чего глава семьи, словно ожидавший именно такого ответа, вскочил с кресла и рявкнул:

— Пошел вон!

Как ни удивительно, Лоретта и Плю (или Марк, как он теперь себя называл) до сих пор жили вместе. Они поженились, когда Лоретте исполнилось семнадцать; оба работали по компьютерной части, держали ящериц, смотрели «Баффи — истребительница вампиров» и «Глубокий космос-9», в одежде тяготели к дешевой готике.

Курт не знал, зачем Лоретта устроила эту встречу. Неприязнь между ними выдохлась, но они были чужими, и сказать им друг другу было нечего. Склеивать отношения — в этом было бы что-то искусственное, а притворство обоим было не по нутру.

Курт почувствовал мокрое под локтем и в это время увидел Лоретту, которая шла к нему и смотрела, как он выжимает молоко из рукава.

Он налил ей перестоявшего чая, и она сразу перешла к делу.

— Решила, что надо сообщить тебе: вчера на маму напали. Она шла по Хай-стрит. Какой-то нюхач хотел отнять у нее сумку, а она не отдавала. Он сбил ее с ног и пинал, пока не отпустила. Она, конечно, не собиралась нам рассказывать. Волновать не хотела. Я зашла к ней вчера вечером — думала сводить ее в кино — и увидела, в каком она состоянии.

Курт представил себе синяки у нее под глазами, и его затошнило.

— Я подумала, может быть, ты с ней поговоришь, убедишь ее. Она все равно хочет ходить туда за покупками. «Им со мной не сладить», — она говорит. Как будто это какая-то игра. Почему ей надо покупать с риском для жизни, когда в двух шагах «Зеленые дубы»? Это просто нелепо.

Курт смотрел в свою чашку, думал о матери и жалел, что сейчас он не с ней.

— Она могла бы ходить в «Зеленые дубы», если бы захотела. Не ходит из уважения к папе. «Дубы» для него — оскорбление.

Лоретту его слова озадачили.

— Папа вообще не понимает, что происходит вокруг… и с какой стати оскорбление? У него не было никакого морального права запрещать нам ходить сюда.

Лоретта всегда раздражала Курта своей неспособностью смотреть на дело с чужой точки зрения.

— Тут нет логики, это не объяснить рационально. Тут — чувство, чувство обиды. Так он относится к центру, и это влияет на мамино отношение — и на мое тоже. Я часто думаю, сознает ли он, какое для него разочарование, что я работаю здесь.

Лоретта долго смотрела на него, ничего не говоря.

— Когда мне было четырнадцать, я пошла в «Зеленые дубы». Они несколько месяцев как открылись, а я уже была достаточно взрослая и понимала, что отцов запрет нелеп и бессмыслен. Он командовал нами, как в девятнадцатом веке, моральный стержень семьи, всегда был готов взгреть, если не так повернулись. Я его боялась, но в четырнадцать лет стала думать своим умом и не могла понять, что за беда, если я туда пойду.

И вот как-то в каникулы я перешла улицу — и туда. Пошла пораньше, чтобы с соседями не столкнуться. Тишина могильная — только что открылись. Изумление — столько магазинов, такая роскошь, и прямо у нашего порога. Как будто за дорогой приземлился космический корабль. Помню, битый час глазела на белый в розовую полоску жакет в витрине «Клокхауса», так мне его хотелось. Я думала, если он у меня будет, вся жизнь переменится. Смотрела так долго, что глаза перестали фокусироваться и смотрели уже не на жакет, а на отражение в стекле, — и тут я увидела позади себя папу. Он стоял ко мне спиной. На нем был комбинезон уборщика, и он протирал пол.

Курт смотрел на нее, ничего не понимая.

— Он работал здесь, Курт. Он был здесь уборщиком. Не было никакой заводской работы на другом краю города. Когда открылись «Зеленые дубы», он поступил сюда работать, как большинство женщин в районе и кое-кто из мужчин.

У Курта это не укладывалось в голове. Не может быть.

— Папа работал в «Зеленых дубах»? Уборщиком?