Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин

лейтёхину, а теперь уже на Сашкину сумку зыркает, будто украсть мылится.

– Куда едешь? – спрашивает рядовой.

– А-а.. В Астрахань мы едем. А ты?

– Мне в Саратовскую область надо. Но денег нет на билет, – лукавить в армии хорошо научился солдат, чувствует как от лжи зашевелились у него в белых трусах с кармашком заныканные лейтенантские командировочные. Хватило бы на билет до Саратова, но около касс не только военный патруль тёрся, но и милицейский наряд, поэтому не пошел Сашка покупать на вокзале билет, рисковать не стал. А теперь уже забоялся, что прозорливые цыгане про его заначку ворованную прознают.

– А поезд наш как раз через Саратов идёт, – поведал цыган.

– А что за поезд?

– Санкт-Петербург – Астрахань. Через час посадку должны объявить.

И тут Сашка загорелся идеей и решился все карты свои открыть. Ну, почти все. А начал с того, что расстегнул сумку и, таясь от вокзального народа, показал свой багаж :

– Выбирай, что хочешь, хоть все бери, только проведи меня в свой поезд. В самоволке я, домой очень надо.

– Ай-ай, плохо, – цыган головой покачал, – плохо, что из армии убежал, искать будут, в тюрьму посадят, а шинель – это хорошо, теплая – укрываться хорошо. И форма красивая, новая. Ладно, пойдем, с семьей познакомлю.

Семья оказалась большая – и на семнадцать человек, не считая совсем младенцев, имелось десять билетов в общий вагон. Дали Сажину грязный тюк и платок с малым ребятенком повесили на шею. Табор взял вагон штурмом, и пока ходили, крутились, гадали, торговали, то прячась от проводницы между вагонами, то подсовывая ей по второму-третьему разу тот же билет, а не удавалось – так червонцы с сотенками, – шел для Сашки будто лихорадочный обратный отсчет: опять Бологое, Тверь, а после Москвы вдруг горячка спала, сердце успокоилось, – всё, возврата нет, едет он домой, – и проспал всю следущую ночь под стук колес на грязном полу под столиком, заваленный тряпками и одеялами. Утром его вокзальный знакомый напялил зеленую погранцовскую фуражку – пошел по составу и где-то на полустанке обменял ее на дюжину прогорклых пирожков.

– На, – подает Сашке промасленный бумажный кулек, – покушаешь в Саратове.

На прощание в опустевшую сумку ему насыпали так и не сваренной картошки из мешка. А деньги из белых трусов с кармашком, как оказалось, пропали.

От вокзала пригородный автобус Саратов-Балашов довёз парня до Семеновского поворота, откуда он пешком направился по убогой дороге, бывшей когда-то великим соляным трактом, в родное село.

5.

Дом, когда-то обшитый железом и выкрашенный салатной краской, теперь от ржавчины стал красно-бурым, лишь под самой кровлей остались пятна выцветшей зелени. Постройка просела, выше окон заросла коричневым после снега бурьяном и пока еще голыми прутьями малины. Вымерзшие за зиму будылья дуры-травы не дали полностью развалиться и упасть палисадному забору – сейчас его разномастные доски, которые мать и дед собирали где придется, прилатывали проволокой, защищая свои грядки от соседских кур, уже сгнили и висят лишь на жухлых стеблях сорняка. На дворе колодец. Сколько раз за свою жизнь Сашка наматывал цепь на валик, рывками крутил рукоять, будто пытался завести видавший виды грузовик. И всегда тяжелое ведро шло из колодца неохотно, моталось, било о стенки, отколупывало сырую щепу, роняя в гулкую глубину холодные тягучие оплёски. Под конец ползли мокрые, потемневшие от воды звенья, и оставалось только, придерживая рукоять, другой рукой перехватить ведро за дужку и вытянуть его, как сома из омута. А сейчас поломанный валик лежит на земле отдельно, ожидая починки – видно, не выдержала, оборвалась старая цепь…

Земля напиталась – чуть копни, взрежь лопатой, – и, как спахтанное масло, залоснится, налипнет на инструмент тяжелым гнетом. И будешь трясти, стучать совком – а никак не сбросишь жирный пласт. И обувку до конца не отчистишь, пока не высохнет досуха, не обстучится с подошвы, не отвалится сам печатными комьями саратовский чернозем.

В сенях пахнет подгнившей соломой от старого тюфяка на сундуках – не иначе как накапало с прохудившейся крыши, когда таял снег. А в избе жарко натоплена поленьями печка – дед Егор, наконец, спилил засохшую несколько лет назад яблоню.

– Так вот, дед, – продолжает рассказывать Сашка, – думал-то я, что точно комиссуют. Знаешь, как я обрадовался…

– Чему, полоумный? – Егор Петрович смотрит на внука, будто не узнаёт – осерчал, значит, – Что, как заяц без яиц, да лишь бы в армии не служить? Ты правда дурак или прикидываешься? Ты хоть представляешь, как бы ты дальше жил, если б тебе и правда хозяйство в госпитале отрезали? – Ни бабы, ни детей, заклевали бы тебя здесь. Народ – он злой, языкастый, тёмный. Стадо – затопчут, если ты не такой, как они. Бога благодари, что не влупил тебе этот гамнюк посильней, за счастье сочти, что еще служить можешь! А ты в бега! Что теперь будет-то?

Сашка слушает деда понуро, опустив, как девица, ресницы, – молчит, а каждое стариково слово поднимает в душе тряскую волну тревоги. "Что делать? Куда дальше? Дисбат? в гарнизоне говорили, что дисбат – гораздо хуже тюрьмы… Натворить, пока не поймали, еще чего-нибудь – может, тогда в тюрьму посадят? Боязно."

Егор Петрович умолк, сидит на табуретке согнувшись, локти на коленках, – то ли набрякшие жилы на руках рассматривает, то ли сквозь руки смотрит в пол. Думает, вспоминает, печалится? Исхудал, зоб порос белой щетиной. Не внемлет ему Сашка. Сколько слушал от деда рассказов о жизни, а в шкуре его не бывал, не прочувствовал ничего, не понимает. Другое время настало – труднее ли, проще – кто знает… Легковесное, животное, бессовестное время. Шкурное. Человека в человеке видеть перестали. Раньше человек трудовой был и ратный – созидатель, воин. Теперь кто? – Потребитель… и он же товар, да и не товар даже – ярлык. Красивый ярлык, яркий, модных тонов – купят со всем дерьмом вместе, а коль невзрачный, серый, да, не дай бог, больной, грешный – в грязь втопчут, на вторсырьё, под нож. Не важно, что алмаз божий внутри, важно, чтоб ярлык блестел. Скотское время, антихристово…

– Помирать пора, не могу я… – говорит дед, замаргивая слезу.

Сашка молчит. А Егору Петровичу кажется, что молчит вместе с внуком всё молодое поколение. Не сейчас его потеряли, не два-три года назад. Нет, раньше молодежь потерялась, куда как раньше – всё для них, чтоб жили лучше, слаще, чтоб всё им легче доставалось – а им уже ничего и не хочется – ни работать, ни служить, скучно им жить, что ли…

– Дед,