Вдоль по лезвию слов - Тим Скоренко

Но я представляю Байрона другим. Я представляю, как он привязывает ногу бечевой к педали сцепления своего «Олдсмобиля», чтобы выиграть очередную гонку тысяча девятьсот сорок девятого года и стать первым в истории чемпионом в соревнованиях американских сток-каров. Я представляю, как он морщится от боли по десять раз на круге – когда на изуродованную ногу приходится давление. Я представляю, как он снова садится в автомобиль, и снова, и снова, и так без конца, потому что его зовут Рэд Байрон и он самый быстрый человек в Америке, а может, и во всём мире.

И когда я смотрю современные гонки, когда я слышу, что гонщики жалуются на недостаточную зарплату в десять миллионов долларов в год, когда они говорят, что гонки опасны, хотя за последние десять лет во всём мире погибла едва ли дюжина человек во всех многочисленных видах автогонок, мне становится тошно.

Потому что я понимаю, что в стране, где когда-то жил-был великан, мы навсегда останемся пигмеями.

Примечание автора

Этот рассказ был написан в 2010 году после того, как я нашёл в сети и прочёл книгу о Рэде Байроне. Все биографические данные великого гонщика, приведённые в рассказе, – совершеннейшая правда, как и прочие исторические факты, не имеющие прямого отношения к Байрону, например трагические случаи Вилли Мэйресса и Роджера Уильямсона.

Пожалуй, если спросить меня, какими гонщиками за всю историю мирового автоспорта я восхищаюсь более всего, я отвечу: Тацио Нуволари и Рэдом Байроном. Людьми, которые ничего не боялись, людьми, которые смогли преодолеть судьбу, переломить ход истории, которые умели сжимать зубы и терпеть боль – ради скорости, ради спортивной чести. Нуволари, кашляющий кровью и выходящий на старт на следующий день после смерти сына, и Байрон, привязывающий ногу бечевой к педали газа, навсегда стали для меня символами человеческого мужества. И да, ещё Робер Бенуа, добровольцем ушедший на войну и закончивший жизнь в Бухенвальде. И ещё, и ещё. Чёрт, я забыл слишком многих.

Потому что в те годы, более полувека назад, за руль садились люди, которые знали, что они должны умереть на трассе. И когда они приезжали к финишу с победой, когда их несли на руках, когда им бросали цветы, они понимали, что это не более чем случайность, смерть, отсроченная ещё на неделю.

Данный рассказ не имеет ни малейшего отношения к личной позиции автора и является не более чем художественной фантазией на заданную тему.

С детства меня учили, что Homo europaeus произошёл от Homo sapiens, но я не мог в это поверить. Гораздо проще было представить, что начало нашему роду положила какая-нибудь обезьяна в каменном веке. Наши позорные предки роднили нас с семитами, что казалось чудовищной хулой, идущей вразрез со всеми принципами, заложенными фюрером. Тем не менее идти против официальной науки можно было, разве что игнорируя домашние задания и получая по антропологии пятёрки. После каждой пятёрки маму вызывали в лицей и выговаривали ей за моё непослушание и упрямство. Нашу классную руководительницу, фрау Гёрлиг, очень раздражала моя странная позиция: единицы по всем предметам, кроме антропологии и истории.

Антропологию вёл старый профессор Шульц. Он родился ещё до Великой войны и рассказывал, что в его времена семитов было много, они свободно ходили по улицам и разговаривали с арийцами на равных. «Конечно, не на равных, – откашливаясь, поправлялся он. – Мямлили, просили милостыню на исковерканном немецком…» Почему-то мне казалось, что он лжёт, но поймать за руку я его, конечно, не мог. Тайной оставалась и сама суть лжи. То ли на самом деле семиты вообще не умели говорить, то ли не ходили по улицам – одно из двух. Но поверить в свободно гуляющих и беседующих между собой в полный голос семитов – ни за что, никогда.

Собственно семита впервые в жизни я увидел лет в десять. Мы с мамой шли по улице, и вдруг из какой-то арки вышли двое мужчин. У одного в руках был поводок, конец которого терялся в темноте подворотни. Я машинально повернул голову, чтобы посмотреть, какой породы у мужчины собака. Но из темноты появился силуэт, ни в коей мере не похожий на собачий. Это было человекоподобное существо, сгорбленное и худое, обряженное в свободные панталоны. На спине оно несло деревянный ящик с чёрными пиктограммами «не кантовать» и «не бросать».

«Мама, что это?» – спросил я.

«Это семит, – ответила мама. – Он носит грузы».

«Как слон, да?»

«Да, как слон».

Мама никогда не отвечала на вопросы «не знаю» или «отстань», как часто делают другие матери. Её ответы казались мне исчерпывающими, их с гаком хватало для ребёнка. Это – семит, он носит грузы, всё понятно.

Семитов в Берлине было мало, впрочем, как и в любом другом крупном городе. В основном они работали на заводах и никогда не выходили за пределы находящихся под напряжением сетчатых заборов. Позже мы с мамой побывали в Париже, и количество тамошних семитов меня поразило. Их оказалось существенно больше, чем в Германии. Впрочем, они точно так же изъяснялись нечленораздельными звуками и отрывочными словами, а работу выполняли исключительно чёрную и простую.

Когда я учился в школе, между мальчишками ходили различные байки. Рассказывали, что некоторые знатные арийцы содержат семитов в качестве домашних животных – для развлечения, а не для работы. Мне казалось, что это очень противно. Если бы мне пришлось выбирать между семитом и собакой, я бы остановился на последней. Так я думал в те годы.

Углублённая антропология, изучаемая в восьмом классе, серьёзно перевернула моё представление о семитах. Оказалось, что они – одно из многих ответвлений Homo sapiens, не сумевших развиться в полноценного человека. В частности, серьёзное внимание старик Шульц уделял славянам, как наиболее опасной и разумной категории унтерменшей. Отдельные группировки славян оказывали ожесточённое сопротивление Великой армии ещё в течение пятнадцати лет после войны, а последних партизан выкурили из сибирских лесов в семидесятых. «Лес, – говорил профессор, – естественная среда обитания славянина. Он хорошо чувствует себя в окружении деревьев и мхов. Цивилизация слишком сложна для его недоразвитого мозга…» Этим Шульц объяснял трудности, возникшие при очеловечивании территорий Московии и других восточных рейхскомиссариатов.

Примерно в то же время я узнал о существовании унтерменшей с кожей чёрного цвета. Мне ужасно хотелось увидеть хотя бы одного, но до Африки было достаточно далеко, плюс к тому африканские рейхскомиссариаты в большинстве своём являлись территориями, закрытыми для свободного посещения обычными гражданами. Впрочем, партийные функционеры свободно передвигались по миру в любом направлении. Именно моя жажда путешествий заставила меня после окончания школы пойти по правительственной линии. Великолепная родословная и идеальная арийская внешность открыли передо мной, безотцовщиной, двери Берлинского дипломатического университета.

К слову, об отце. Конечно, он у меня был. Но через три года после моего рождения он пропал без вести где-то в Южной Америке. Его направили туда по делам Центральноамериканского рейхскомиссариата, который постоянно испытывал проблемы с кадрами. Распространение арийцев в исторически нехарактерных для них местах шло медленно, а автохтонное население, несмотря на расовую неполноценность, оказывало вялое, но действенное сопротивление. В частности, оно отказывалось работать. Первое время от отца приходили письма, в которых он рассказывал об успехах и достижениях его рейхскоммисариата, но потом письма прекратились. Мать запрашивала информацию об отце, и после третьего или четвёртого запроса нам объявили, что он пропал без вести.