Будьте как дети - Владимир Шаров

Однако и тогда ему хватило воли подняться. Причем не просто встать – организовать первый собственный отряд. В апреле, едва придя в себя, он вспомнил, что в расположенном в версте от Горок Глухове – другой помещичьей усадьбе – теперь детдом, и, сам всё решительнее, всё бесповоротнее возвращаясь в детство, стал настойчиво думать о его воспитанниках. Поначалу не было и малейшей зацепки, но он не сдавался. И скоро план был готов.

Ленин, конечно, был великий конспиратор. Вот как, например, он, не привлекая ничьего внимания, одним махом узнал численность будущего отряда. Семнадцатого июля во время обеда вызвал горкинского коменданта, знавшего всех окрест, и через Крупскую среди прочего поинтересовался, сколько молока отпускается на глуховский детдом. Тот, не задумываясь, ответил – двадцать литров. Ленин тут же спросил, сколько молока получает в день каждый воспитанник – комендант объяснил, после чего Ленин пальцем в воздухе крупно написал: МАЛО и через минуту сменил тему. Когда же за столом занялись десертом, спокойно поделил одно на другое и получил, что коммунаров примерно сто душ. Это его вполне устроило.

Теперь надо было установить с ними контакт. Здесь и начинается история его первого, еще слогового языка. Ленину было ясно, что именно языком сейчас следует озаботиться, иначе и он, и те, кто согласится за ним пойти, никогда между собой не договорятся. Новый язык сразу, с первого своего дня, должен был быть не беднее, чем любой старый, давно живущий язык, и, главное, коли они стали заодно, до конца готовы быть вместе, любому, без изъятия, понятен. Именно языку, говорил он Крупской, предстоит сплачивать их, денно и нощно толкать друг к другу. Без него, не пройдя и половину пути, они, рассорясь, разбредутся кто куда. Пусть, думал Ленин, даже он пока с трудом обходится без слов, кланяется им на каждом шагу, надо сделать всё, чтобы идущие в Святую землю коммунары от слов уже не зависели.

В двадцать первом году, когда цекисты были убеждены, что без Ленина им хана, сами страну они не удержат, Совнарком, желая угодить вождю, выписал для горкинской кухни отличного ресторатора из Парижа, вдобавок члена французской компартии. К его появлению Ильич отнесся безразлично, в еде он был неприхотлив, и, по-моему, говорил Ищенко, вряд ли замечал, что и кто ему готовит. Немудрено, что в двадцать третьем году в интересах дела Ленин без лишних сомнений и колебаний пошел на размен; что для этого поваром придется пожертвовать, его мало смущало.

Ища связи с глуховскими воспитанниками, Ленин за каждой трапезой, как бы ни было вкусно то, что подавалось, теперь кричал, плевался, сбрасывал со стола тарелки и блюда. Уже через месяц он праздновал первый успех – бедный кулинар заявил, что возвращается на родину. И дальше, кто ни приходил на смену французу, Ильич выкидывал те же фортели, если же в виде исключения соглашался что-нибудь съесть, то лишь простые супы, каши, кисель. В конце концов Крупская поняла, что прежняя кухня его больше не устраивает, и, когда выяснилось, что хорошие повара ни под каким видом не соглашаются посвящать жизнь кашам, посоветовавшись с заместителем коменданта Горок Лебедевым, решила пригласить повариху из детдома – ближайшего, глуховского.

Так был взят первый рубеж, но пока всё по-прежнему висело на волоске. К счастью, повариха оказалась не дура. Чуть ли не сразу она начала ходить Ленину в масть. В частности, понимая, что Ильич плох, долго не протянет, и назавтра же после похорон Предсовнаркома из Горок ее погонят, повариха потребовала, чтобы и место в детдоме тоже пока осталось за ней. Ленину это и было надо.

Дальше дело пошло само собой. Из бесконечных супов – горячих: борщей, селянок рыбных и мясных, щей из свежей и квашеной капусты, грибного, щавелевого, рассольника, картофельного, горохового, фасолевого, лапши; холодных – окрошек, ботвиний, постных, с мясом, с рыбой, свекольника, супа-холодца; похлебки из простокваши с зеленью, супа из вишен с варениками, супа из клюквы с яблоками, супа-пюре из свежих ягод, супа фруктового с рисом, супа из смородины с манной кашей; каш – овсянки, манки, перловки, продела, гречневой, кукурузной, саговой, рисовой, ячневой, пшенки, пшеничной; из киселей, которые весьма почитал, – клюквенного, молочного, овсяного, черничного, вишневого, клубничного, малинового, яблочного, ревеневого (он помогал ему с желудком), из шиповника (его Ленин пил на ночь, чтобы быстрее заснуть), – из первых слогов всей этой детдомовской кулинарной книги он соорудил язык ничуть не беднее эсперанто, а потом, чтобы обратить внимание поварихи, принялся то недовольно хмуриться, то в каждую тарелку без меры добавлять соль, сахар, растительное масло, уксус, перец, горчицу, хрен. Он требовал добавки или гущи (форсаж), а другую тарелку отставлял, едва притронувшись, или просил в следующий раз варить жиже (ослабить натиск, затаиться и ждать) и знал, что Крупская, хорошая, надежная помощница, даже не разумея сути, всё заметит и вечером, обсуждая с поварихой завтрашнее меню, передаст, не упустив ни одну мелочь. Может быть, даже выругает. Та в ответ расплачется, станет говорить: «Я вам не навязывалась, я простая, к господам не лезла и не лезу». Крупская тут же устыдится, бросится ее утешать, объяснять, что на самом деле Владимир Ильич ею очень-очень доволен. И, чтобы окончательно загладить обиду, подарит одну из своих шерстяных шалей.

Наверное, месяц повариха держала рот на замке, дивилась на барские причуды, никому ничего не говоря, однако потом страх ослаб, и она, будто догадавшись, чего от нее хотят, понесла всё дальше. Уже в мае что и как ест Ленин, вообще что ему надо готовить, знала не только обслуга, но и каждый воспитанник детдома. Канал оказался в итоге весьма надежным. Так и не раскрытый, он без единого сбоя просуществовал до дня его кончины.

На том же уроке Ищенко рассказывал, что Троцкий, как Фома неверующий, продолжал метаться, не был полностью убежден ленинскими идеями. Одиннадцатого июля он передал через Крупскую письмо, где среди прочего писал Ильичу: «А что, если коммунары, уже выступив в поход, испугаются, спасуют перед трудностями? Детские настроения переменчивы: сейчас ребенок полон восторга и ликования, не умея сдержать радость, он, как угорелый, носится туда-сюда, а через минуту где-нибудь в кустах будет размазывать по лицу слёзы. Вы не хуже меня знаете, что пролетарское движение, как на скале, стояло на Марксовом “Капитале”. Это основание было прочнее, чем руки атлантов или три черепахи и два кита, на которых у древних покоилась земля, а мы, что мы скажем детдомовцам, если однажды они вдруг усомнятся, потеряют веру, что именно им суждено спасти людской род? Как убедим их не останавливаться, идти дальше?»

По свидетельству Крупской, письмо Троцкого произвело на Владимира Ильича очень сильное впечатление. Он только начал приходить в себя после мартовского инсульта, и любое волнение было ему категорически противопоказано, но в словах Троцкого было много правды, и просто отмахнуться от них он не мог. Еще хуже было то, что впервые Ленин не знал, что ответить. От страшного напряжения у него поднялась температура, пульс был совсем сумасшедший, и, главное, с вечера его стало почти непрерывно рвать.

От той ночи в памяти Крупской сохранилось лишь, как профессор Кунц, самый большой паникер среди горкинских врачей, полуобняв ее за плечи, отводит в сторону и говорит, что у Ленина агония. К счастью, ни Кунца, ни других Крупская слушать не стала; сколько ее ни гнали, села рядом с мужем, взяла его за руку и так до утра, словно не отпуская из этой жизни, держала. А когда на рассвете поняла, что кризис миновал и он спокойно спит, ни с того ни с сего расплакалась. Плакала, плакала и не могла остановиться. Он спал, а она, по-прежнему вцепившись в его руку, будто маленькая, ревела в три ручья.